Мы жили в Москве - Раиса Орлова

(Четырнадцать лет спустя он привез нас в этот дом, мы несколько раз потом жили там, 16 июля 1985 года мы там же увидели его в гробу...)

Генрих считает, что подготовительная работа над фильмом о Достоевском займет в этот раз пять-шесть дней, не больше.

Хочет посмотреть обыкновенное кладбище, не Новодевичье, а такое, где хоронят официантов, портных, не членов Союза писателей. И обыкновенную деревню, не писательскую.

28 сентября. Встретились у Спасских ворот. Идем в Кремль. Лев с молодыми - в Оружейную палату. Генрих не хочет, мы с ним гуляем по Кремлевской площади. "Когда я посмотрел на эту дикую роскошь в Оружейной, я понял, почему у вас произошла революция. Ничего подобного в мире не найдешь".

Впервые много говорит о болезнях. Во время войны целый год была дизентерия. И осложнение на печень. Сейчас плохо и с сердцем, и с легкими, и с давлением.

Рассказываю ему содержание "Ракового корпуса".

- Великолепно найдено место действия. Будет ли напечатано?

- Не знаю. Роман должен появиться в "Новом мире". Цензура задерживает, автор не идет на уступки, а Твардовский, кажется, устал бороться.

- Понимаю, понимаю. Он и тогда, год назад, показался мне усталым. Я сам часто устаю бороться за свое, очень хорошо, что есть друзья, которые тебя поддерживают. Но быть в одиночестве - это тяжело.

Твардовскому нужно принять "причастие буйвола" - без этого нельзя делать журнал. А поэту с этим нельзя жить.

Пытаюсь пересказать только что прочитанные стихи Твардовского о матери ("В краю, куда их вывезли гуртом...").

- А его родители действительно были кулаками или они - так называемые?

- Нет, не кулаки. Его отец был сельским кузнецом. Рассказывает, что в ФРГ опубликовано пять томов

Паустовского, он будет рецензировать.

Рассказываю ему, что Лев пишет воспоминания о войне и о тюрьме.

Из дневников Л.

29 сентября. Обед с Бёллем. Принимают историки и журналисты. Суетливо-назойливый профессор X. между тостами разъясняет: "Генрих Бёлль, конечно, религиозен, однако он противник церкви". Бёлль негромко, но сердито: "Это неправда, я принадлежу к церкви, я церковный, не поповский, но церковный".

До полуночи ходили вдвоем по улицам. Он расспрашивал о Синявском, Даниэле, о том, как наказывают литераторов, написавших письмо про них. Вспоминал разговор за обедом: "А знаешь, это ведь в чем-то и справедливо. Сегодня церковь у нас - это опора политической реакции, у нас много хороших священников и монахов, но церковные власти так коррумпированы, что вы себе и представить не можете".

30 сентября. В театре на Таганке, на спектакле "Галилей".

Ему по душе и театр, и Любимов, и дух зрительного зала. Юрий Любимов: "Ваши книги помогают мне жить". Просит у Бёлля пьесу для своего театра. Бёлль: "Пьесы можно писать только после пятидесяти лет. Есть у меня одна мистическая, но вам такая не подойдет".

У Любимова встретились с Г. Товстоноговым, он пригласил Бёлля в свой театр в Ленинград.

На обратном пути: "Мне кто-то говорил, что у вас сделана инсценировка "Клоуна", этого я очень боюсь, чаще всего портят. Обязательно посмотрите и напишите мне".

Аннемари перевела "Заложника" Биена, пьеса в ее переводе идет в ГДР. В Ростоке Бёлль видел "Марат-Сад" Петера Вайса, ему понравился спектакль.

Из дневников Р.

1 октября. У нас дома, семейный обед с Бёллями. Тихо, спокойно. Мы все уж постарались.

Смотрит наши книги, фотоальбомы. Мы просим их всех прочитать что-нибудь на магнитофон - новая игрушка. Генрих согласен, но чтобы в комнате он был один: "Когда мои рассказы передаются, не могу слушать записи".

А к вечеру квартира переполнена, пришли наши друзья, больше сорока человек. И каждый хочет что-нибудь ему сказать, выразить любовь, пожать руку.

Д. Самойлов читает стихи, Лев переводит:

Та война, что когда-нибудь будет,

Не моя она будет война,

Не мою она душу загубит

И не мне принесет ордена...

Это про них: про него самого, про Генриха, про Леву.

Из дневников Л.

2 октября. Разговор втроем. Решаемся, рассказываем о замысле книги о нем.

- Не делайте этого. Пока писатель жив, он незавершен.

Мы наперебой объясняем, что задуманная книга - это и про нас самих, про время Ремарка, которое сменилось временем Бёлля, о поисках ценностей.

Но он непреклонен.

"Мы разобрали чердак в связи с переездом в Айфель, нашли несколько рукописей. Роман, около пятидесяти рассказов. Раньше не удалось напечатать..."

"Я писал большой роман, серьезный. Но заболел мой друг, священник, попал в психиатрическую больницу. Я его каждый день навещал и потерял контакт с этим романом. Надеюсь, что еще вернусь...

...Пришел ко мне молодой приятель, рассказал историю. Я решил, что это сюжет для новеллы. Писал один вариант за другим. Получилась повесть ("Чем кончилась служебная командировка"). Аннемари по телефону сказала, что уже бестселлер, я никак не ожидал...

Фильм о Достоевском будет абстрактным, не биографическим. Сорок минут - это много времени. Пройду по всем улицам, которые связаны с романами Достоевского.

Вот кто пролетарский писатель! Он должен был всегда писать для заработка, постоянные долги. Толстой "ходил в народ", а Достоевский - сам народ.

...Американцы не знают истории. Не понимают, что такое страдание. На Востоке немцы - глупые социалисты, а на Западе немцы - глупые проамериканисты".

Анна Зегерс с мужем в Москве по дороге в Армению. Они хотели бы встретиться с Бёллем. Удобный повод: будет просмотр фильма по рассказу Достоевского "Скверный анекдот". Этот фильм запрещен цензурой, но закрытый просмотр на телестудии разрешили.

Генрих, Анна Зегерс и ее муж встречаются как старые знакомые, непринужденно, очень приветливо.

После просмотра едем в ресторан "Арагви", отдельный кабинет. Генриха сажаем рядом с Анной. Я - тамадой и толмачом. Перевожу тосты, вопросы, ответы. Всего труднее, что Алов и Наумов обращаются почти только к Генриху, а я, переводя, стараюсь начинать с Анны. Но ведь она и Роди понимают по-русски... Тост Наумова за трех гениев: "Эйзенштейна, Феллини, Бёлля. Анна Зегерс: "Фильм талантливый, но очень сумрачный. И, по-моему, несправедливый. Вы генерала уважаете больше, чем простых людей. Он и выглядит лучше, и разговаривает лучше. А они все жалкие и противные. Вы их показываете такими, какими он их воображал, - пигмеями, карликами и еще хуже". Алов (сердито): "Мы этого действительно хотели. От таких "маленьких людей" пошел фашизм. Генерал - старомодный болван, а в них - корни современного фашизма. Мы, люди второй половины двадцатого века, знаем о них то, чего не знал Достоевский".

Генрих: "Мне не хватает сострадания. У вас очень талантливо, внутренне последовательно построено по вашей художественной логике. Но у Достоевского менее жестоко, чем у вас. Вы не оставляете герою ничего, буквально ничего. Он даже не мужчина... Кроме того, ведь кино обладает особой силой воздействия. Сильнее, чем слово. В кадре очень тесно. Не хватает пространства... Великолепен танец дурочки, погоня за извозчиком".

Говорили и о других инсценировках Достоевского.

- Лучше всего можете сделать, конечно, вы, русские... Вам бы я с удовольствием дал право инсценировать какую-либо из моих книг.

Когда мы остались одни, спросил тревожно:

- Я не слишком их критиковал? Они мне очень понравились. У нас нет таких - сочетание большого таланта, открытости, духовного накала, братства...

Из дневников Л.

Анна Зегерс вчера говорила с Генрихом: ему хотят дать Ленинскую премию, предлагают она и Арагон, большинство членов жюри "за". Генрих решительно: "Не надо. Я не могу принять. Не могу, пока здесь два писателя сидят в лагере. Не хочу и не могу принимать эту премию".

Анна: "Но мы ведь не можем оказывать политическое давление на советское правительство".

Генрих: "Я просто не хочу принимать премию от государства, которое так поступает со своими писателями".

Об этом рассказала мне Анна. Я спросил Генриха, он, усмехаясь, подтвердил.

Из дневников Р.

6 октября. Идем с Бёллем и с внуком Достоевского по маршруту Раскольникова, к дому процентщицы. Дома цвета Достоевского, цвета времени.

В мае Генрих приедет сюда на белые ночи. Разговаривает с оператором Шнейдером, который снял фильм "Петербург Достоевского". "У меня нет честолюбивого желания сделать лучше, чем вы. Я мог бы и взять у вас куски".

Рене делает заметки под диктовку отца, Раймунд фотографирует. Оба сына помогают с удовольствием.

Когда мы идем по каналу, внук Достоевского просит считать шаги - как в романе, ровно семьсот тридцать... Для него каждая сцена романа ничем не отделима от реальности.

...Мы все смотрим на квартиры, на улицы, на дворы, и сколько людей смотрели до нас, но художник смотрит особым взглядом. За этот год он и романы перечитал, он готовился, узнавал. Мы идем вместе до какого-то пункта, а дальше он пойдет один, дальше и начнется тайна, чудо искусства...