Мы жили в Москве - Раиса Орлова

25 июля. Иду в гостиницу. Приносят счета, он просматривает внимательно. В первый момент удивляюсь. Но сразу понимаю: мое удивление это наше советское высокомерие нищих. Да, он считает деньги, он знает, что такое быть бедным, воровать уголь, выгадывать на дешевом маргарине. Он не позволяет себе швырять деньги и не одобряет этого в других.

Лев уехал в ГДР, очень досадно, что так совпало, но и отказаться он не мог.

- На немецком телевидении делают серию фильмов "Писатель и город". У них в планах: "Кафка и Прага", "Лорка и Гренада", "Джойс и Дублин". Мне предложили - "Достоевский и Петербург". Я согласился. Как вы думаете, какие еще могут быть темы?

- "Бабель и Одесса", - и увлеченно начинаю рассказывать про Одессу.

- Я там был.

Мгновение темноты - война, Бёлль в войсках оккупантов... В военной Одессе. Прокручивается в мгновение: Рай и Альберт, герои романа "Дом без хозяина", сидели в Одессе в военной тюрьме, Фред Богнер ("И не сказал ни единого слова...") писал Кэте письма и из Одессы... Выбираюсь из тьмы:

- Генрих, вы были не в той Одессе...

Позже сыновья напоминают ему, что в Одессе родился Троцкий. Об этом я не знала.

- Не можете ли поехать с нами завтра в Ясную Поляну? Переводчик из Союза писателей говорит не закрывая рта.

Хочу ли я? Конечно! Буду счастлива, но и страшно.

- Но ведь я могу переводить только на английский.

- Что ж, мы все понимаем... "Бабель и Одесса" - это ему нравится.

26 июля. Еду с Бёллями в Ясную Поляну. Интуристская семиместная "Чайка". Он - рядом со мной. И трое юношей: Рене, Винсент и сын нашего приятеля-германиста, он меня "подстрахует", если не смогу перевести, хорошо говорит по-немецки. Они болтают между собой.

Сижу с Бёллем и молчу. Думаю: "Ну почему я? Сколько людей на моем месте не только были бы счастливы, но еще дело делали бы, рассказывали про те места, которые мы проезжаем, или про Толстого. А я молчу. Язык прилип к гортани".

Он нервничает, когда мы проезжаем деревни, ему кажется, что водитель неосторожен, а на шоссе играют дети.

Останавливаемся у железнодорожного переезда. Несколько женщин с кирками, ломами. Один мужчина, вооруженный карандашом и блокнотом.

"На это невозможно смотреть спокойно. Мы и в Москве такое видели. Переводчик на мой вопрос ответил: война, а при чем тут война, им же не больше двадцати- двадцати пяти лет..."

Ока. Рассказываю о Тарусе. Говорим о Паустовском. Когда Паустовский ехал во Францию через Кёльн, он, проезжая через незнакомый город, ощутил родство, подумав: "Здесь живет Генрих Бёлль".

Они встречались в шестьдесят втором году...

Впервые в Ясной Поляне я была тридцать лет назад, в 1935 году, это была наша тайная "медовая неделя". Мы по поручению нашего учителя литературы - он из Москвы уехал в Ясную Поляну - записывали воспоминания старых крестьян о Толстом... Мы были переполнены своей любовью, своим миром, который был отделен от толстовского миллионами световых лет. А от сегодняшнего, когда я еду с Бёллем, сколькими эпохами?

В Ясной Поляне торжественно встречает Н. Лузин, потомок Фета, заместитель директора. Старомодная красивая речь. Этот музей - смысл его жизни.

"...Здесь нет ни клочка земли, который бы Толстой не исходил, не объехал верхом... В этом небе - ни одной звезды, на которую он бы не смотрел..."

Бёлль отвечает на вопросы Лузина: "Толстого я начал читать в шестнадцать-семнадцать лет. Уже после Достоевского. Первое, что прочитал, "Крейцерова соната", потом "Воскресение"... Теперь у нас Толстой и Достоевский поменялись местами. Критики к каждому молодому писателю применяют толстовские мерки: насколько он ниже, насколько отстал. Мы все отстали, безнадежно отстали".

Он говорит просто, ничуть не заботясь о том, какое впечатление производят его слова.

Бёлль показывает и объясняет Аннемари, он уже был здесь в 1962 году. Несколько раз повторяет: "Как скромно он жил, скромно и не слишком удобно..."

Несколько студентов Тульского пединститута, практиканты в музее, просят автографы. У некоторых книги, но большинство протягивают листки бумаги - "потом вклеим".

Генрих этого не ожидал, он думал, что за автографами охотятся только на Западе.

Пузин рассказывал о немецких солдатах в Ясной Поляне. Отступая, хотели сжечь дом. У Бёлля каменеет лицо.

На обратном пути говорим о Пастернаке. Генрих не знал, что он был исключен из Союза писателей. Не знал о размахе травли. "Что это для него означало? Его из-за этого перестали печатать?.. А что произошло бы с ним, если бы он эмигрировал? На Западе его могли бы задушить славой, рекламой, роскошью..."

"Самым тяжелым временем в моей жизни было лето сорок пятого года в американском лагере военнопленных во Франции. Я пытался вести там дневник, прятал в носке, нашли при обыске и отняли. ...Об этом лете еще никогда не писал. Может быть, скоро начну".

28 июля. В мастерских художников ждали нетерпеливо. Каждый ревниво стремился подольше задержать у себя.

Посмотрев первые же картины Валентина Полякова, Бёлль: "Совершенная неожиданность, никогда не думал, что так интересно. Большое искусство, оно должно стать известным и у нас..."

Облако спустилось на Суздаль и осело в форме церкви.

"У нас теперь террор догматиков-абстракционистов. Как вашим важно было бы это увидеть. У наших абстракционистов ведь ложное чувство превосходства.

Но когда в Третьяковской галерее я вижу официальное советское искусство, грустно, даже стыдно становится".

Художник Андронов говорит ему: "Ваш роман "Глазами клоуна" - это все про меня".

- А есть ли в литературе что-либо, подобное вашей живописи?

Все: - Да, есть.

На обратном пути повторяет: "Как важно, что я все это увидел. И как глупо, что именно этого нам, иностранцам, не показывают".

"Какая организация более властная - Союз писателей или Союз художников?.."

"А что мы можем для этих людей сделать?" (Каждый приезд, все годы мы слышали этот вопрос.)

31 июля. Генрих рассказывает, как был в "Новом мире". Твардовский очень ему понравился. "Сразу видно, что незаурядная личность. Да и мне хотелось узнать, кто меня здесь публикует".

...Они уезжают на две недели в Дом творчества в Дубулты. На вокзал В. Стеженский привез книгу Анны Зегерс "Толстой и Достоевский". Я говорю: "Вот нет журналистов, надо бы сфотографировать - Бёлль с книгой Зегерс". Он серьезно: "Не возражал бы. Я хорошо отношусь к Зегерс".

16 августа. Ждем Бёллей на аэродроме в Ленинграде. Они все загорелые.

В такси: "Не допускайте к Фришу сотрудника Инкомиссии К. Он уже нам сказал, что в "Хомо Фабер" есть декадентщина, мы ее выбросим. Если бы Фриш услышал, он бы его убил".

Ему в Дубултах не понравилось. Просит книгу В. Семина.

17 августа. Тремя машинами едем в Комарово к Ахматовой *.

* См. с. 289.

18 августа. В Москве в последний день едем с Анне-мари за покупками.

- Как в вашей семье относились к фашизму?

- Все были против, все, кто был вокруг меня. И в семье Бёллей тоже, они были противниками фашизма.

- Вероятно, вы ощущали одиночество?..

- Ничего подобного. Мы знали, что все хорошие люди с нами.

Она работала машинисткой в частной фирме.

19 августа. Провожаем Бёллей.

Генрих говорит: "Скорее к письменному столу. Замысел распирает. День буду лежать, а потом работать, работать..."

* * *

В 1965-1966 гг. мы писали Бёллю, теперь уже в доверительных письмах, окольными путями, что Даниэль и Синявский были арестованы и осуждены за то, что публиковали свои произведения за границей, что у друзей Солженицына был обыск, забрали рукописи и часть личного архива.

Обращения группы писателей в правительство и к съезду партии остались без ответа.

1966 год.

Из дневников Р.

27 сентября. Приезжает Бёлль с сыновьями Раймундом, Рене и Катариной фон Тротт, дочерью его покойного друга. Беленькая, круглая, веселая. Он усталый, очень загорелый. "Был дивный отпуск в Ирландии".

Его приглашают в университет, он отказывается: "Хочу кое-что сделать для фильма о Достоевском и видеть друзей. Мне врачи запретили публичные выступления. Правда, в субботу пришлось запрет нарушить: открылся театр в Вуппертале, там я говорил".

Вечером у нас. Предлагаю ему председательское место за столом. "Нет, я не из породы председателей".

После ужина идем на Красную площадь. Резкий ветер. Генрих рассказывает про отца Катарины. Фон Тротт цу Зольц из аристократической семьи, ушел из дома, стал рабочим. С 1930 по 1933 год был активным коммунистом, потом стал католиком. Он был арестован, но только после 1945 года заявил о перемене взглядов, не хотел отступаться от преследуемых товарищей по партии.

Сразу после войны они вместе издавали журнал.

"Я купил дом в деревне. Шестьдесят километров от Кёльна. Пришлось перестраивать, из-за ремонта Аннемари и не могла с нами приехать. Сегодня она с друзьями там собирает яблоки. Я буду там работать, проводить не меньше четырех дней в неделю".

(Четырнадцать лет спустя он привез нас в этот дом, мы несколько раз потом жили там, 16 июля 1985 года мы там же увидели его в гробу...)