Войди в каждый дом (книга 2) - Елизар Мальцев

Она смотрела сквозь голые ветки на розоватую, в, закатных бликах воду и вспоминала, как девчонкой прибегала сюда с подружками за лиловыми подснежниками, как они бросали в речку венки, бежали вдоль берега, гадая, чей венок потонет, а чей уплывет в неизвестные моря и страны. Боже мой, когда это было!

Осторожно раздвигая ветки, Ксения прошла у самой кромки берега и остановилась, завороженная чистым и нежным голосом поющей воды.

От затонувшей коряжины, смолянисто-черпой, разлапистой, едва различимой сквозь толщу воды, тянулась на поверхность упругая ветка, и струя, обтекая ее сверху, как бы отлила стеклянный пузырь. Голос воды, колеблемый потоком, рождайся в его прозрачно-зеленоватой пустоте. Он то замирай до шелеста, то щебетал и ворковал по-птичьи, то затихая, и тогда слышались только бесстрастные всплески мчащейся мимо речушки, глухое бормо-танье ее коловоротов. Но вот вода снова начинала разговаривать, нашептывать и навораживать свое, и было в ее звуке что-то беспечально-светлое, отрешенное от жизненной сутолоки и маеты.

Ксения стояла на ворохе деготно-черной листвы, прислонясь к серой, в темных крапинках осинке, и слушала, как поет вода, и все, что терзало ее последние два месяца, полные мук и душевной неустроенности, не казалось ей сейчас таким беспросветным. Что-то еще не отболело в ней, не перестало угнетать ее...

С той памятной ночи, когда Ксения убежала со своей свадьбы, в ее жизни внешне как будто ничего не изменилось — она так же, как и раньше, являлась в райком, ездила по заданиям в колхозы, писала отчеты и справки для секретарей, никто ни одним словом не напоминал ей о прошлом, но сама она ревниво и мнительно встречала любой случайно брошенный взгляд, обидчиво настораживалась, услышав свое имя.

Однажды, когда она лежала утром в постели, она вдруг почувствовала, как внизу живота что-то мягко и яежно дрогнуло, шевельнулось. Ксения вся напряглась и, не дыша, слушала забившееся в ключицы сердце. На верхней губе и на лбу ее проступила испарина, она вытерла ее платком, потом протянула руку к отяжелевшему животу, бережно и робко погладила место, где снова с мягкой настойчивостью стукнуло раз, другой. И тогда, откинув голову на подушку, Ксения отдалась во власть этим ласковым толчкам, лежала, улыбалась и радовалась этому чуду, свершавшемуся в ней... Тикал у изголовья будильник, бродил по потолку солнечный зайчик,- висели на стенах те же картинки, наливались светом шторки на окнах, но это были только внешние приметы прошлой жизни.

С тех пор она жила не сама по себе, а с тем маленьким и уже живым существом, чутко и тревожно прислушиваяась ко всему, что было связано с ним. Ради него она должна была оберегаться, не есть то, что будет ему вредно, ходить по земле не оступаясь, избегать всего безобразного1 и страшного. Многое потеряло вдруг свое значение — и Анохин, который часто попадался ей в самых неожиданных местах и просил одуматься, вернуться к нему, и Коробин с его непроницаемо-важным видом, и другие работники райкома, ставшие далекими и чужими по сравнению с этой трепетной жизнью, что она носила в себе.

Она перестала стесняться беременности, сшила себе свободную синюю блузу и носила ее с широкой темно-синей юбкой. В скверике за площадью, завидя бегающих по дорожке детей, она останавливалась, слушала, как они смеются, присаживалась иногда на скамейки, где отдыхали матери, ввязывалась в будничный их разговор о житейских неурядицах и нехватках, о болезнях ребятишек, и ей было приятно сознавать, что частью своего существа она уже живет в мире этих забот, тревог и нехитрых радостей...

Сухой треск валежника заставил ее вздрогнуть и оглянуться. Пока никого не было видно, но через заросли кто-то шел, часто останавливаясь и передыхая, и неожиданно прямо перед собой она увидела Мажарова. Он стоял у поваленного дерева и, казалось, тоже слушал, как поет вода. Над частоколом осинок зеленело небо, в мертвенном стылом отсвете лицо Мажарова поразило Ксению выражением странной беспомощности и даже отчаяния. Он то присаживался на темный ствол, то поднимался и начинал ходить по песчаной отмели берега, чиркал спичками, закуривая, то застывал, стиснув руками голову.

«Что с ним такое?» —тревожно подумала Ксения, но, вместо того чтобы окликнуть его, она держалась за гладкий и холодноватый ствол осинки и молча наблюдала за ним.

Откровенно говоря, она не знала, как относиться теперь к этому человеку. То, в чем еще совсем недавно подозревала его, никак не подтверждалось. Мажаров вел себя безрассудно, во вред себе, и даже из того, что можно было услышать в райкоме, складывалось впечатление о нем как о человеке, не помышляющем ни о какой карьере, одержимом одной навязчивой идеей жить и работать в деревне, приносить пользу людям, пусть небольшую, но каждодневную. В чем она могла упрекнуть его сейчас? Да имела ли она право быть такой злопамятной? Сколько можно нежить и холить свою обиду?

Вот выйти бы сию минуту из своего укрытия, поговорить с ним начистоту и свалить с души этот никому не нужный камень, и ей станет в тысячу раз легче жить.

Ксения отвела в сторону ветку и тут нее попятилась назад, услышав чьи-то торопливые шаги.

—   Вот вы где!

—   А-а-а, это вы? Здравствуйте! — сказал Мажаров, нисколько не удивляясь, что видит Васену рядом с собой, как будто давно поджидал ее здесь.

Не понимая, зачем и что она делает, Ксения пригнулась и крадучись пробралась в глубь осинника, спряталась за дернину вывороченного с корнями дерева, как за щит. Ей было трудно и неловко сидеть на корточках, мешал живот, тяжело дышалось, пот застилал глаза, но мутная и уже неподвластная воле и рассудку сила заставляла ее хорониться. Она не слышала, о чем говорили Мажаров и Васена, сестра смеялась, и смех ее был заразительно-счастливый, беспечный, как эта журчащая в зарослях вода.

«Это она нарочно так! Нарочно! — с внезапно вспыхнувшим ожесточением подумала Ксения.— Она просто видит, что ему это нравится, и заливается, как дурочка. Ничего, досмеешься! Досмеешься! Он обманет тебя так же, как когда-то подло обманул меня! — Она вдруг поймала себя на том, что уже вышептывает эти слова сквозь зубы, полная мстительного чувства, забыв, что еще минуту назад готова была простить ему все.— Нет, так можно сойти с ума! Я же начинаю ненавидеть родную сестру! А она-то тут при чем?»

Смех оборвался, и Ксения до звона в ушах напрягла слух, живо представив Васену в объятиях Мажарова.; Но вот зашуршали старые листья, и где-то совсем рядом раздался глухой, полный нескрываемой обиды голос Мажарова:

—   Скажите, ну почему люди стали сторониться меня? Что я сделал им плохого?

—   Как что?— не задумываясь, ответила Васена.—Вы согласились быть парторгом при Аникее Лузгине!

— Но я же не при нем числюсь в парторгах! Меня же выбирали коммунисты!

—   Ну и что ж? — с той же невозмутимостью продолжала Васена.—Раньше, когда вы тут от комиссии работали, все жаловались вам на председателя, верно? Кто же сейчас пойдет к вам, раз вы с Аникеем в одну упряжку впряглись!.. Кто вам поверит, что вы думаете по-разному? Откуда это людям знать?                                        

—   Вы правы.— Мажаров помолчал.— Даже Дымша-ков и тот во мне усомнился...

«Нашел перед кем исповедоваться! — подумала Ксения, но сестра отвечала с такой неподдельной искренностью и столь разумно, что она жадно прислушивалась теперь к каждому ее слову.— И откуда она набралась всей этой премудрости?»

—  А вы... вы тоже мне не доверяете до конца?

—  Я? — В голосе Васены появилось то явное превосходство, когда женщине кажется, что ей будет прощено все, что бы она ни сказала,— Может, я одна только во всей Черемшанке и верю вам, как самой себе...

«И как ей не совестно так навязываться? — с неприязнью подумала Ксения.— Надо же иметь гордость. Самолюбие наконец!»

У нее давно онемели и набухли ноги, и, чтобы не упасть, она прислонилась к дернине и закрыла глаза.

—  Спасибо вам.— Мажаров вздохнул.— Ну, я пойду... У меня сегодня бюро, и я должен еще подумать и подготовиться...

Он стая прыжками взбираться на косогор, но остановился.

—  Знаете, это ведь не так мало, когда тебе верит хотя бы один человек!..

Ксения могла бы теперь, отступив в глубину перелеска, спокойно и незаметно скрыться, но что-то еще держало ее здесь. Ей тоже нужно было торопиться на бюро, но, сделав несколько нетвердых шагов, она тут же застыла, пережидая, когда уйдут из онемевших ног пронзающие до ступней острые иголки.

—  И давно ты здесь стоишь? — нежданно возникая перед нею, насмешливо спросила Васена.— Очень красиво, нечего сказать! Подслушивает чужой разговор!

—  И не собиралась! — стараясь быть спокойной, сказала Ксения.— Просто случайно оказалась здесь и была свидетелем вашего свидания. И не скрою — мне стыдно за тебя! Никакой гордости, никакого самолюбия!