Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 - Коллектив авторов

* * *

На Лысой горе догоранье ночного огня,осенние листья на Лысой горе догорают.А я позабыл, где гора та, и больше не знаю,узнает гора ли меня?Пора вечеренья и тонкогортанных разлук!Я больше не знаю, не знаю, не знаю,я жив или умер, а может, живьем умираю,но всё отгремело, угасло, замолкло вокруг.А ты, словно ласточка, над безголовьем летишь,над нашим, над общим, над горьким земным безголовьем.Прости, я случайно… прорвалась растерянность с кровью…Когда бы ты знала, о как до сих пор ты болишь…Как пахнут по-прежнему скорбью ладони твоии всё еще пахнут солёные горькие губы,и тень твоя, тень, словно ласточка, вьётся над срубом,и глухо, как влага в аортах, грохочут вокруг соловьи!

* * *

Лета, вы за шеломами досель,прощаясь, молодость там вспыхнула внезапно,как сердцевина сердца и как цель,что неминуема и неохватна.Уже вы за шеломами есте,дубровы, что чужбиною покрылись,взгляну вперёд – вас на возд сехте,что птиц, зловещие уносят крылья.Они – толь под, то ль надо мной сверкнут –уже понять не хватит мне запала,как в полынью, я в прошлое нырну:бывай, любовь, что прежде мне сверкала,когда меня, с тех самых ранних летвзлёт вверх вознёс, круша мои коренья,утраты молвили, что ты поэт,пусть без благословенного горенья.Но молвили утраты: встань горойза веру, думы, тяготенье верныхсердец, смеясь, кровавою слезойроскошествуй в беде. Но – откровенно.Уже вы за шеломами. Там мрак,и снег, и парк, и фонари качает.И Лесбия на цитре песнь играет,заглядывая в твой печальный зрак.И звонкий тополь выпростал из тойдуши обкраденной. В степи – не страх ли? –среди пространств вертепы и миракли,и звонкогорлый горн молодой –по-над туманом, дымом, по-над тьмою,над звёздами, галактиками, надсмертельною твоею самотоюуже лопочет счастья щедрый град.Оно похоже на лесных ключейпологое и волгкое реченье,звучащий край деревни храп коней,нагорное превлажное струенье –вот так струится полногорлый гик.Склонись к струе ручья, что ломит зубы,и в давности ищи себе погубы,вплетая муки счастья в давний миг.

* * *

Уже весь мир – на кончике пера.Теперь сочитесь, смерти алкоголив моей печали, радости, недоли,когда уже ни зла и ни добране знаю – по ту грань существованья,по сю грань смерти. Душу мне сжигай,что за шеломами. Блаженный крайприблизился – Господним насыланьемуменьшился на точку боли ты,за мной – в пути – вздымает пыль ветрамимеж вечеров чернильными столбамипоследняя из жажд на пройденном пути.Душа моя, что сил, вгоняйся в от –и-по-ту-грань себя, где всё синее воля,пускай кипят кроваво алкоголи –так смерть выдохновенье познаёт.

* * *

Летят в меня сто плачей человечьих –тонкоголосых стрел – и ранят душуродители, супруга, сын, сестра.Любимые, как души обболел явам горькою единою слезойпо чёрным вашим бедам и по суткамразлуки бесконечной. Как по пням,я квёлою походкой волочусь,и каждый шаг мой криком аж кричит,воспоминанья сердце разрывают.А что мой грех? Лишь тот, что есть душа,и болями она болит вовек.Так слава Богу, если впередиесть отдых. Всё равно – какой.Но не ропщи, что ужин нищим был.Зато – тяжёл. Что коливо – тяжёл.

Из «Писем»

№ 29

Сны меня вымучивают. Символы: блуждаю по какому-то бесконечному зданию (своей большой души?), где громадные комнаты (пустые) ещё более громадных ожиданий (пустых). Сон – образ моего прошлого: громадное отселение душ из моей памяти (эти души не выдерживают моего неюмора, расстояния, разговора, что диалогичен лишь по идее). А сколько настороженности в этих снах моих – хождениях по проволоке, которая всегда обрывается, хотя ей следовало бы натягиваться, пружинить.

№ 63

…Приходится обмозговывать мир безэмоциональный, мир, приопавший в силе. Жест, сдвиг онемевших форм – как в немом кино. Как у Валери: «бессмертье с чёрно-золотым покровом, о утешитель наш в венке лавровом, на лоно матери зовущий всех! Обман высокий, хитрость благочестья! Кто не отверг вас, сопряжённых вместе – порожний череп и застывший смех!»… текст стихотворений – холодно-филигранный, блестящий, как промельк лезвия. Впечатление от прочитывания стихов я не составил, поскольку тогда я жаждал от поэзии жара (не отказавшись от этого и сейчас, хотя существенно остудились мои требования, а ещё более остудился я сам). Перечитывая теперь некоторые цитаты из Валери Голенищева-Кутузова, вновь поражаюсь холодам, будто притрагиваюсь к промёрзшему железу. Этого полюса поэзии мне не понять. Всё мне по душе – даже незаконченность, non-finito, как говорят теперь. Фрагментарность, лишь бы вытерпеть темп; но есть ведь потёмки души – не те, что добавляют сил, но те, что обессиливают, размывают. А контур всеощущения очертить не даётся. Душа ведь – что поток кривобережный: один берег зачарованности, другой – неуверенности, как же течь воде?

…в этом больничном ничегонеделании вынужденно я несколько раз брался за Рильке, но ничего не выходило – ни с сонетами… ни с элегиями… за элегии след браться сразу за все, ведь они – как пронизь в монисто – прекрасны на низке, а по отдельности – уже не те… Все элегии – суховатые, рассудочные, с окраской специфичной для позднего поэта рефлективной эмоциональности. Он пишет о мире, будто вынесен за черту жизненного интереса – где-то на дороге смерти или в конце жизненной попытки-пребывания. Это думы человека, что живёт памятью о мире, памятью, что наглухо отгородила его от мира. Тут уже впору найти первые эмоции, впечатления, стремления, образ первого вокруг: поэт заглядывает в ночной колодец своей жизни, встав напротив него. Но заглядывает сквозь толщу ста приятий-памятей. Через этот бинокль своих-мёртвых-глаз он вглядывается в космическую пустоту, «смотря» «мир» («мир» лишь нарисован на линзах памяти).

И смысл этого вглядывания (самовглядывания или всебявглядывания)

– ощутить поражение, оживить это ощущение века [возраста]. Автор смотрит глазами человечества – на то, как закатывается зима существования и каждый вымирает по одиночке. Это ситуация границы – ситуация самоосознания границепространства: себя в границепространстве. Тут есть амбивалентность человеческой психологии, человека, которого сознание вынесло за край земли – инерцией выслабевшего инстинкта. Территория существования стала бескрайней, а из-за этого и само существование – неочерченным. Это приводит к раздвоенности, самоотчуждению. Ведь жизненный интерес поделён надвое – между тем, что до недавнего было за чертою, и тем, что означало безразличный мир… Соответственно разделены силы любви и безразличия, и, соседствуя, начинают обоюдно поглощаться. Интересно наблюдать, как новая «реальность», став подвижной и сопровождая нас шаг в шаг, всегда равна нашему интересу к ней. А мы, следуя за этим «интересом», доходим до края. Наша жизнь как раз рассчитана на длину этого интереса и в конце – наша гибель. Вещи живут для насумираньем своим – и – в этом «эстетика» и горечь этого цикла, за который страшно браться.

№ 76

А ещё случилось мне – прочитать Блока в злодейском бедненьком издании. Четырёхлетняя разлука с ним оказалась – при встрече – более тяжёлой, чем я думал. Оказывается, многие его мотивы, духовные попытки (без слов!) живут во мне – оглушающе живут, уверенно. Я чувствовал почти радость – такую, как в позапрошлогоднюю мою встречу с Буниным и «богиней с козьим лицом» (…) Блок оказался и выше и прозаичнее. Его туманы по-прежнему часто раздражают, а его дольники – просто потрясают. (Цитаты из «Кармен» и «Плясок смерти» – прим. переводчика).

И как слышен перезвон голосов – и Цветаева, и Ахматова, и Бунин, и Есенин, и немало поэтов последующих лет – всё тут. И сколько прозрения – глухого, испуганного: и капли ржавые лесные, родясь в глуши и темноте, несут испуганной России весть о сжигающем Христе! Некоторые прозрения – мелькающие, сознательно не осмысливаются, чтобы мотив соучастия в грехе не резал взгляда (Скифы). О, это и в правду стихия, в правду ветер, в правду (хотя и далеко) – пред-Маяковский, ибо – клонился долу, а не самостоял… А попытки внесвоего-голоса – это что? Действительно, это мембрана своего времени, духа и веянья эпохи своей. Вот кого б швыряло время… А он смог рано умереть, ангельски-мефистофельская душа.

№ 132

На Великдень сидел дома и читал «Живи и помни» Валентина Распутина. Это – прекрасный роман. Это – отрада моему угнетённому сердцу.

№ 183

Помню, как прослушал цикл лекций о Бетховене – все 9 симфоний и множество концертов. А какие прекрасные у него сонаты! И какой он был человек! Всю жизнь – в горе, в несчастье, в муке – и он – один против целого мира – побеждает!.. Но я – не отступаю! И их – из каждого мига своего, из каждого чувства и мысли своей сделаю свой портрет, то есть портер целого мира: пусть знает этот мир, что душил, гнул меня, что я выжил, донёс до людей всё, что хотел… Что люди могут жить как ангелы: с любовью друг к другу, с чувством, что все они – братья, равные, честные, богоподобные, всесильные, несгибаемые, кристальные. Мир – это маленький танец всех людей, что взялись за руки и чувствуют себя братьями, просветлыми душами, что порхают между небом и землёю – как степные жаворонки, песней прославляя солнце и дождь, и снег, и бурю, и речку и деревья и птичество и бабочек и тигров и Божьих коровок (солнышка!) и волков…