Наркоза не будет! - Александра Сашнева

— Да, — откликнулся он почему-то шепотом. — Ты спишь?

— Залезай, я сожгла все лампочки. — Коша села на постели. — Классно, что ты пришел. Я разбила нос одному парню и сожгла трамвай. Мне сегодня ни к чему нельзя прикасаться… Все взрывается и…

В этот момент в темноте сам по себе упал стакан. Наверно, крыса смахнула.

— … разбивается.

Она засмеялась.

Роня осторожно впрыгнул в комнату:

— Я не разбудил тебя?

— Нет. Хорошо, что пришел…Сейчас оденусь. Можешь не отворачиваться.

Роня осторожно топтался у окна, не решаясь пройти, так как на полу валялись начатые холсты. Наконец он присел на подоконник.

— Пойдем гулять? Я хочу сходить с тобой в одно место. Я уже приходил вечером, но тебя не было.

— Пойдем, а почему ты шепотом? Что, кто-то спит?

— Да нет. Просто ночь…

— Да ладно. Какая это ночь. Одно название. На улице читать можно.

— Возьми флейту… Ладно?

— Если найду. А! Посмотри на шкафу.

Роня полез длинными руками на шкаф и чем-то там загрохотал.

— Нашел.

Он в нее тихонько дунул. Коша сначала не поняла, что это флейта. Показалось, что это какой-то зверь на улице.

Они выбрались из квартиры. Теперь Коша была в своей обычной одежде. Никаких платьев. Никаких артисток. Все это — дерьмо.

Ночь стала прохладной.

Роня долго вел по незнакомым линиям. Они остановились, когда над ними навис мрачным силуэтом пустой, выпотрошенный корпус старого завода.

— Вот! — Роня указал путь рукой и ломанулся вперед, через дырку в заборе.

— Страшно, — сказала Коша и последовала за ним. — Хорошо, что я пьяная.

Они взобрались по бетонным обломкам внутрь. Лестничные пролеты в никуда, куски рубероида, свисающие с проломов в этажах. Ноги спотыкались о согнутые прутья и ящики. Под подошвами скрипели осколки стекла. Дружки пробрались к железной лестнице в центре сооружения, вскарабкались на верхний этаж. В разоренной крыше широко открылось изсиня-серое небо. Скоро утро. Буквально вот-вот.

— Давай! — сказал Роня и протянул флейту.

— Не хочу. Настроения нет. Меня колбасит.

— От чего?

— От того, что я не понимаю, кто я. Ладно, не суть.

— Ну, пожалуйста. Хотя бы чуть-чуть, — упрямо дергал ее за рукав Роня.

Коша толкнула его и повысила голос:

— Слушай! Давай сам, если тебе так надо!

Роня со вздохом опустил глаза и, отойдя на пару шагов, стал мучить инструмент, извлекая из нее что-то вяло непотребное. Коше стало за друга больно, а за дудку гадко. Подошла и молча протянула руку.

Роня с довольной усмешкой, положил в ладонь деревянное тельце флейты. Коша немного постояла, слыша ночь, и осторожно, почти неподвижно удерживая диафрагму, выдохнула в нее долгую утробную «фа». И держала ее пока не слиплись опустошенные легкие, и не свело спазмом мышц живот. Огромное нутро завода всхлипнуло и застонало в ответ, долго забавляясь со звуком, боясь, что он больше не повториться, поворачивало его и так и сяк, дорожа его неясной шероховатой формой.

Они вместе с Роней слушали, пока в воздухе не остался только последний мягкий вздох.

Коша снова втянула сырой питерский воздух. Защекотало горячие альвеолы, в которых было все еще больше спирта, чем кислорода. Она с трудом удержала кашель. Закружилась голова, пространство сомкнулось над ней свинцовой невской волной и потекло мутным вибрирующим звуком. Волосы приклеились к внезапно вспотевшему лбу. Боялась, что упадет, но уже не могла остановиться. Ветер, точно большой зверь, осторожной мягкой лапой шевельнул волосы, Ронину рубашку. Нева пошла рябью. Коша опустила флейту, в голове возникла опустошенная тьма.

— Играй! — Роня подтолкнул ее руку с флейтой обратно к губам.

Коша снова стала играть.

Она утратила волю.

Если бы Роня сказал сейчас «прыгай», она бы прыгнула вниз не задумываясь. Где-то далеко, в громадине неба раздался низкий огромный гул. Драные облака, медленно разгоняясь, зашевелились в бледном изможденном небе. Загрохотали крыши. Прокатился черный кусок рубероида. Рама с полуразбитым стеклом изо всех сил хлопнулась о стену и блестящие треугольники просыпались сквозь разобранный пролет на дно подвала. Стемнело. Не потому, что стало темно. А потому что набежали облака.

Ветер уже не пробовал на ощупь предметы — он стал одним широким потоком. Упала первая тяжелая капля, потом вторая. Хлынул внезапный тяжелый поток. Плечам и лицу было больно от струй.

Они мгновенно вымокли. Коша стояла лицом к небу и орала. Теперь она сама стала как флейта, звук вырывался из нее твердым упругим жгутом.

Ливень все усиливался. Он стал сплошной серебряной стеной, за которой пропали смутные очертания домов. Вода в реке металась от стены к стене стадом черных перепуганных тюленей. Вдруг все рассеялось и стихло. Холодные звезды пристально пялились с бледного светлого неба. Коша смотрела на город, и он показался призраком — все блестело тусклым светом измятой фольги.

Роня отобрал у нее флейту, взял за руку и повел к проспекту. Коша чувствовала как огонь перетекает из Рониной ладони в ее. Но это не было похоже на тот огонь, который загорался, когда она была с Ринатом. Этот огонь не вторгался, но давал силу. И не опустошал, а наполнял.

Она шла, и внутри нее хлопали створки распахнутых окон, словно брошенный пустой дом был внутри нее. И Коша бродила по нему и искала хоть что-нибудь, за что можно было бы зацепиться и, оттолкнувшись от стены, полететь все выше над этим городом, и пропасть в этой перламутровой раковине неба, и болтаться флагом на ветру, на мачте какого-нибудь парусника, а лучше на башне. Да, болтаться на ветру, но быть крепко прихваченной шнуром к чугунному крюку, вбитому в огромную бетонную стену. Коша начинала думать мысль, но она тут же оказывалась пустышкой, и она бросала ее. Так в голове образовалась полное ничего. И это ничего проглотило ее.

* * *

Развесив одежду на стульях, Коша легла на диван с наслаждением измученной лошади. Хмеля не было и следа. Будто все ее тело, каждую клеточку, прополоскали в чистом серебристом огне. Она подобрала под себя холодные ступни, засунула под мышки ледяные пальцы и позволила Роне уснуть, прижимая ее спину к своему животу.

Грелась о его тепло, с наслаждением чувствуя, как унимается дрожь.

Она долго лежала и смотрела в одну точку. Вдруг эта точка превратилась в белый огонь на шоссе и стала приближаться. Коша чувствовала, как из него вливается горячая сила. Когда эта сила совсем приблизилась и закрыла собой всю темноту, по позвоночнику пробежала судорога, заставившая тело несколько раз дернуться словно в эпилептическом припадке. Коша испугалась, и огонь исчез.

* * *

Утром в окно ввалилась Муся. Она была никакая. Она долго стояла перед окном с улыбкой пьяной Джоконды прежде чем решиться поднять ногу и поставить ее на подоконник.

— Почему ты ушла? — сказала она хриплым расплывчатым голосом.

Коша ничего ей не могла ответить. Она не знала, какое чувство выбрать. Ни одно из прежде испытанных не подходило.

— Не знаю, — она опустила глаза. — Как-то мне все надоело

Коша поднялась на кровати и убедилась, что Рони уже нет. Она помогла Мусе спрыгнуть в комнату.

Коша коротко выдохнула и спросила сама себя:

— Почему?

Муся заторможенно, без всякой интонации — у нее просто не было на нее сил — пробормотала:

— Просто… так. Разве во всем нужен смысл? Просто. Попробовать. Я имею право?

Коша пыталась заставить себя быть жесткой, поэтому сказала злобным голосом:

— Имеешь! Я разбила нос Евгению. Он меня достал.

Муся шевельнула бровями и через паузу:

— Да?!

— Он просто пялился и молчал. Он догнал меня в трамвае. Просто! Достал! — К концу фразы Коша действительно разозлилась, правда, не на Евгения, а просто так вообще.

Вот в чем беда! Она умела приходить в ярость, но не умела злиться. Ей было лень злиться. Но, оказывается, без этого очень трудно жить.

Муся лениво обронила:

— Он — глухонемой. Он уже не вернулся после этого.

В лицо плеснуло холодом, потом жаром — Коша покраснела бы, если могла. И вся злость схлынула. Оказалось, что человеку можно быть просто глухонемым или параличным, чтобы иметь право на полное снисхождение.

— А остальные? — спросила она, чтобы не возникло паузы.

— Остальные нет… Ха-ха! — до Муси вдруг дошло, что она сказала. — Остальные — глухие и слепые, как амебы. Они воспринимают мир на ощупь. Они вытягивают ложноножку, такое маленькое щупальце, и всюду им тыкаются… Метод естественного тыка… Бе! Зыскин мне такую сцену устроил. Я даже не ожидала, что он может такое.

— Да!?

— Ну так… Представь. Мы трахаемся с Ринатом. Все в самом разгаре, все происходит, и вдруг подходит Зыскин и начинает меня за ногу дергать, чтобы сказать, что уходит. Нормально?! А Рыжин! Это — просто. Он давай раздеваться и к нам третьим. Я чуть не блеванула. Хорошо, что Зыскин его увел. У него, по-моему, по жизни такая позиция — подбирать объедки. Это я про Рыжина. А с другой стороны, понятно — никакой ответственности.