Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века - Андрей Кокорев

Также для розыгрышей использовали «чернильные лужицы». Шутник помещал кусок жести, покрытый черным лаком, и опрокинутый пузырек из-под чернил на белоснежную скатерть или светлую обивку дивана, а потом наблюдал, как бледнеет от ужаса лицо хозяйки дома. На подобный же эффект был рассчитан набор «Разбитое зеркало». Мыльным карандашом гость наносил на трюмо линии, имитировавшие трещины, бросал на пол связку медных пластинок и поднимал крик, извещая о несчастье.

По воспоминаниям Б. И. Пуришева, в арсенале его отца, любившего такого рода розыгрыши, был «коварный кошелек»: «Его клали на стол в соседней комнате. Кто-то из гостей заходил туда и, движимый любопытством, открывал кошелек. Мгновенно из него вылетали монеты, рассыпаясь по всем углам. Улыбающийся отец входил в комнату в тот момент, когда озадаченный гость на коленях ерзал по полу, стараясь собрать эти „озорные“ монеты».

Мемуаристы упоминали о шалостях московской прессы, которая писала 1 апреля об аэроплане, спустившемся на Театральную площадь, или о сигналах, принятых с Марса. В 1910 году, например, «Голос Москвы» объявил об исчезновении с небосклона кометы Галлея, но тут же пояснил, куда делась звездная странница:

Вблизи Чугунного мостаГородовой зевал унылоИ видел с своего поста,Куда направилось светило...Оно блеснуло вдалеке,Среди таинственного гула,Мелькнуло вниз, к Москве-реке,И в ней случайно утонуло.Так подтвердил городовой,Четыре местные кухаркиИ некий купчик молодой,Проведший ночь в Петровском парке.Он шел домой не без трудаИ слышал сам (клянется смело),Как взбаламутилась река,И в ней комета зашипела...Итак, доказано вполне,Что, вдруг пропавшая для света,В Москве-реке, на самом днеЛежит Галлеева комета...

Среди первоапрельских шуток были и довольно злые. Если на Пасху москвичи посылали друг другу открытки с праздничными сюжетами: крашеными яйцами, куличами, желтыми цыплятами, то в «День дурака» почтальоны доставляли карточки «с намеками», а то и вовсе порнографические. Каково, скажем, было получить в семействе, где жена зачастила к врачам, открытку с таким рисунком: доктор приложил ухо к обнаженной спине дамы, а руками сжимает ее пышный бюст. При этом дама говорит: «Доктор, лечусь у вас уже полгода, но по– прежнему чувствую стеснение в груди». Понятно, что подобного рода послания неизбежно вызывали семейные скандалы.

В 1913 году Светлое Христово Воскресение пришлось на 16 апреля. В Москве Пасха была одним из самых главных и любимейших праздников. Но даже во время него москвичи оставались верны некоторым своим привычкам. Об этом свидетельствует сделанное очевидцем описание Первопрестольной в праздничную ночь:

«В шесть часов прекратилось трамвайное движение, и постоянно раздражающий гул города, достигший особенного напряжения в предпраздничные дни, стал понемногу уменьшаться, и к восьми вечера Москва совсем затихла.

Поредела толпа, потемнели и опустели магазины, куда-то исчезли извозчики, затихли гудки автомобилей, и непривычная странно-величавая тишина опустилась над столицей. Часа два длилось это торжественное молчание, почти ничем не нарушаемое, ничем не тревожимое.

Только после десяти на опустелых, притихших улицах начали показываться пешеходы, опять замелькали извозчики, и к одиннадцати часам огромные шумные толпы людей потянулись к темному Кремлю.

Около всех кремлевских ворот уже давка. Через Никольские ворота пускают только экипажи. Измученная, изнервничавшаяся полиция «просит честью» напирающих пешеходов идти в Кремль через Спасские ворота. Всем хочется скорей попасть к желанному месту, и толпа все увеличивается. Только немногие исполняют просьбу полиции.

Кто-то из более догадливых вскакивает на первый попавшийся экипаж и, несмотря на законное удивление сидящих, контрабандой проскальзывает в заветные ворота. Удачный пример вызывает подражания и протесты извозчиков. Полиция это заметила и зорко следит за такими пассажирами.

Стоящие опять через многочисленных парламентеров вступают в переговоры с полицейским офицером. Но он неумолим.

– Да ведь Спасские ворота рядом, – убеждает он.

На счастье толпы, офицер пропускает какого-то генерала с дамой.

– Это несправедливо! Мы все здесь равны!

И пока офицер делает попытку объяснить что-то, часть толпы прорывает «блокаду» усталых полицейских и мчится в ворота.

А экипажи тянутся непрекращающейся лентой.

Один из городовых замечает господина в котелке, примостившегося позади пролетки, и, снимая «лазутчика», усовещивает:

– Что это? А еще в шляпе! Словно Спасские ворота в Андроньевке!

Толпа растет и растет.

В самом Кремле уже трудно двигаться. Многие стремятся в «ограду соборов», где становится все тесней и тесней. Тесным полукругом оцепляют Успенский собор, чтобы получше рассмотреть величественный крестный ход.

В тихих беловато-голубых апрельских сумерках величаво высится колокольня Ивана Великого, тускловато золотятся приземистые главы Успенского собора. А за оградой весенние сумерки прорезываются ослепительно ярким разноцветным светом ракет, звезд и бураков[71], на мгновение освещающих темноватые волны человеческих голов, силуэты решеток и колокольни.

В гудящей, движущейся толпе начинают мигать ласковые огоньки тоненьких свечей.

Какое-то движение огоньков видно и на «Иване». Вот ярко вспыхнула пороховая нитка, за ней другая, третья, и тысячи огоньков заискрились, заблистали в темных пролетах колокольни, окружая сверкающими ожерельями главу «Ивана», отразились в золоченых куполах соборов.

Такие же веселые огоньки как-то сразу замелькали и в толпе и озарили своим дрожащим светом тысячи молодых и старых, но одинаково радостных лиц.

Через мгновение вспыхнула иллюминированная ограда пред Успенским собором, и властный, славящий воскресение и любовь гул первого удара старого «Ивана» зазвучал в тихом, напоенном влажными ароматами оттаявшей земли и распускающихся почек сумеречном воздухе.

За первым так же торжественно поплыл другой, третий, четвертый удар, и через минуту радостный звон, догоняя друг друга, понесся над Москвой.

Ему ответило Замоскворечье, еще где-то, и чрез несколько минут малиновый звон, быть может единственный во всем мире, наполнил тишину древней столицы.

Гул колоколов внезапно стихает, и над притихшей толпой заколыхались золотые хоругви крестного хода, послышалось пение, загорелись ослепительным светом пламенные бенгальские огни.

Вдали гулко «заухали» пушечные выстрелы, и опять торжественный красный звон загудел над Москвой.

Крестные шествия возвращались в соборы, а за ними, тесня друг друга, ринулась в храмы публика.

Кремль стал пустеть.

Многие по старому московскому обычаю шли заглянуть в храм Христа Спасителя и под низкие своды Василия Блаженного.

Но огромное большинство уже стремится домой, к пасхальному столу.

Полиции на улицах уже почти нет. Да она едва ли и нужна теперь, несмотря на то, что город живет полной дневной жизнью.

Мчатся автомобили, чокают подковы лошадей, догорают огоньки иллюминации церквей.

Единственная, быть может, в мире по своему великолепию, по своей красоте и религиозному трепету московская пасхальная ночь кончилась. Тихий весенний рассвет брезжит над столицей».

Первый день мая также имел для москвичей особое значение. По свидетельству мемуаристки Е. П. Яньковой, традиция отмечать в Сокольниках приход весны была установлена еще Петром I. На протяжении XVIII—XIX веков главными участниками этого праздника была дворянская (со временем и купеческая) знать. И хотя его традиционно называли «гулянием», центральное место на нем занимало катание в собственных или нанятых экипажах. Для всех желающих это была возможность похвастать перед окружающими богатством выезда или модными нарядами. В шатрах, разбитых близ Сокольнического круга, хлебосольные вельможи устраивали угощения. Пирующих веселили оркестры из крепостных.

К началу XX столетия характер гуляний на 1 мая заметно изменился. Они утратили свой аристократический характер. Судить об этом можно хотя бы по описанию, оставленному поэтом И. А. Белоусовым:

«В Москве этот день считался полупраздником, официально по календарю он считался будничным днем, но некоторые торговцы производили торговлю только до обеда, а после обеда отправлялись на гулянье, которое происходило в Марьиной роще (до уничтожения ее), а главным образом в Сокольниках, где среди гуляющих преобладал рабочий, мастеровой люд, мещане, торговцы. Чувствовалось, что это был демократический праздник, и многие хозяева– ремесленники не сочувствовали ему – они сидели в мастерских, как бы сторожили, чтобы мастера не ускользнули на гулянье. Но стоило хозяину удалиться из мастерской на несколько минут, как два-три мастера, предварительно сговорившись между собой, быстро одевались и уходили в Сокольники. Там в этот день действовали карусели, качели, по роще ходили шарманщики и хоры русских песенников, чайницы у своих столов зазывали гуляющую публику попить у них за столиками чайку. Около чайных палаток дымились самовары, ходили разносчики с разными закусками.