Сержант Каро - Мкртич Саркисян

Когда мы на повороте оглянулись, наказанный хулиган промывал рану под струей родника. Лилит улыбается.

— Милый…

— Милый… — раздается эхом в лесу.

* * *

Это был первый бой, в котором я защищал свою любовь и свое счастье. В этот день я впервые устыдился нечеловечности человека. Мне было стыдно смотреть в лицо Лилит, на которое таким нечистым взглядом смотрел Булди. К моему чувству примешалось что-то чужое и постороннее… Ржавый голос пилил мне ухо.

— … Оставь ее и убирайся!..

* * *

Прорыв происходит на рассвете. Сонная синева медленно отрывается от темного леса, обесцвечивая блеск звезд. Тишина трепещет от дыхания зари: не слышны ли еще шаги восходящего солнца? Смущенный ветерок касается дула автомата и меняет свой путь. Тишина, далекий крик петухов, опять тишина.

Цепь медленно поднимается.

— Вперед!.. — Тс-с-с!..

Ветерок будит цветы…

Лица солдат словно плавают в синем море. Вот темные дула пушек вонзились в грудь неба и угрожают утру. Обойти! Вот и передовая линия. До неприятельских окопов надо продвигаться ползком. Прикосновение к горячему потному лицу ароматной росы приятно. Медлят, медлят… С востока намытыми глазами смотрит на редеющую темноту обрывок бледного света.

Из окопов слышится болезненный хрип губной гармошки, вспугнутая тишина убегает в лес. «Фу, сукин сын!»… Бойцы застывают на месте. Губная гармошка прочищает горло, и утро наполняется волшебными звуками штраусовского вальса, Хорошо играет негодяй, хорошо!.. Наши леса останутся довольны сказками Венского леса.

Неужели это играет немец?..

Володя прерывисто дышит.

— Что ты, Володя?

Потягивает носом, глаза у парня влажные. Штраус опасен для сердца, бойцы, казалось, забыли о задании. Поднимаю руку.

— Вперед!..

— Бегом в окопы!..

Несколько шагов — дело мгновения. Вот и окопы. Сильный прыжок, и слышится растерянный, испуганный голос.

— Хальт…

Очередь немецкого автомата топчет мелодию Штрауса. Фронт пробуждается мигом, в синем небе свисают ракеты. Немцы начинают прошивать синий саван поля светящимися пулями. Но железные клещи разбиты, сейчас уже не страшно умереть на свободе. Быстрей, быстрей!.. С диким воем взрываются мины, раз, два, три, бегущий передо мной солдат откидывает вдруг голову и, повернувшись ко мне лицом, падает… Старший лейтенант Петухов заходит вперед и, не пройдя нескольких шагов, начинает с криком бежать без обеих рук. Вот он падает и начинает барахтаться. Бросаюсь на помощь. Кровь бьет ключом из его ран. Тащу его в широкую воронку, на помощь мне подоспевает Володя. Мы все трое скатываемся на дно. Положение Петухова безнадежное, вместе с кровью уходит и жизнь. Но глаза еще сопротивляются, горят жаждой жизни.

— Лейтенант, дорогой, убей меня, убей…

— Стреляй, и конец.

Петухов пытается стать грудью к моему автомату.

— Убейте, родные…

Его страдания сводят меня с ума. Растерянный Володя не знает, что делать, пальцы боязливо трогают курок автомата и с ужасом отходят назад.

— Убейте же, скорей, бессовестные… садисты… убейте…

Вдруг последним усилием Петухов вскакивает с места, удивительно легко поднимается на скат воронки и становится во весь рост под яростный огонь неприятеля.

— У-бей-те!..

Враг не медлит. Петухов так же быстро, как поднялся, катится в яму.

Конец…

Солнце из-за леса неожиданно бросается в поле, торопливо зажигает цветы и, собрав росу с травы, удивленно смотрит на кровавое побоище.

Солнце такое мирное и спокойное, что кажется, все остальное ложь и бред, все, что произошло здесь.

Вступает наша артиллерия, и на немецкие окопы льется ливень снарядов. Под защитой ее огня бойцы бегут к нашим окопам.

Наконец!..

Всего одиннадцать человек… из прославленной роты автоматчиков. Сердце как-то оцепенело, окаменело.

… Командир батальона принимает меня тепло. Молодой, смуглый украинец.

— Шуленко, Максим Петрович, — протягивает руку. — Вам нужен отдых, вечером отправитесь в резерв. Возьмите и остальных.

— Слушаю.

Командир уехал. А где же прежний, Хохлов? Спрашиваю о нем командира третьей роты Петрова:

— Где твой приятель?

— Отправился на тот свет…

— Как?..

— В день вашего окружения, ты ведь знаешь, помнишь, какие были тяжелые бои, фрицы здорово нас поколотили. Вечером Хохлов попытался удрать к фашистам. Связной это заметил и стал следить за ним, короче говоря, был убит при бегстве своим же связным. Так кончилось это, братец… Сукин сын оказался изменником…

12 июля 1943 года

3–5 июля. Жестокие бои на нашем фронте и скупые сообщения на видных местах наших газет: «На таком-то направлении части противника, сопровождаемые тяжелыми танками типа «тигр», перешли в яростное наступление. На отдельных участках наши войска были вынуждены отступить на 3–5 км. Контратаки врага отбиты, наступление наших войск продолжается».

* * *

Кроме военных карт, названия этого хутора не упоминается нигде. Но он имеет название, в его хатах живут люди, сон которых этой ночью мучительней, чем солдатский, потому что вражеский снаряд угрожает спящим в люльках детям, пронзительный плач которых следует за смертельным воем снаряда.

На окраине села хата, в которой разместилось командование роты. Две смежные комнаты, в задней — хозяева, в проходной — мы. Хата в зоне неприятельского огня, расположение батальона примыкает к хутору, наши окопы прямо перед хатой.

Мы долго упрашиваем старую хозяйку перейти вместе с беременной снохой и шестилетней внучкой на другой конец села. Старуха не соглашается. Удивительно несговорчивая.

— Сначала немцы гнали, теперь вы…

Как мы ни бились с ней, ничего не вышло. Объясняю ей, что утром неприятель непременно обстреляет наши окопы, что хата может быть снесена вместе с обитателями.

— А вы на что? — упорствует старуха. — Вы-то что смотрите?

— Немцы нас не спрашивают.

— Посмотрите на этих вояк! Не считаются с вами, прячьтесь под юбки жен…

Старуха ничего не хочет понять. Угрозы не помогают. Попытались было вывести силой, но старуха подняла шум и крик.

— Вы немцам покажите свою храбрость, герои!.. Если бы вы были солдатами…

— Что тогда?

— Сынок мой, Саша, был бы жив. Он стал партизаном, чтобы вам дело облегчить. Месяц тому назад повесили…

Голос старухи стал строже, но слез не видно.

Ничего не поделаешь, пришлось уступить.

Перевалило за полночь. Сон, как надоедливая муха, никак не оторвется. Гнать бесполезно. Разбитое тело и усталые нервы просят покоя.

… Шумит сорвавшаяся с гор река. Скала босыми ногами вошла в воду и улеглась, как буйвол. Волны бьют в ее каменную грудь, а она от удовольствия словно фыркает.

Перч уверяет, что под скалой полно рыбы. Но стоит только рыбе подойти к удочке и потянуть пробку, Перч кричит, да так, что ущелье грохочет и эхо со скал камнем падает на голову.

Вот Перч напряженно смотрит на леску, от волнения он даже высунул язык и, тяжело дыша, следит за пробкой. Вдруг он пронзительно кричит. Нет, нет, это был не он. Кто же крикнул?

… Я вскакиваю с места. Перед глазами, как в тумане, сон и полутемная хата. Постепенно проясняются предметы и люди. Володя растерянно смотрит на дверь соседней комнаты. Крик повторяется, и в дверях показывается старуха.

— Схватки начались…

— Только этого не хватало!..

Сейчас же посылаю Володю на санитарный пункт за медсестрой. Целое отделение занято сейчас тем, что забивает окна, чтобы свет не проник наружу и не привлек внимания немцев.

— Горячей воды!

— Нет.

— Чистой простыни!

— Нет.

— Мыло и корыто!

— Нет.

Выхожу из хаты. Холодное и приятное дыхание приближающегося рассвета прикасается ко мне. Рассвело, а женщина еще не родила. А если опоздает и начнется бой…

Восток бледен, как бледна, наверное, и роженица. Прохлада освежает. Я еще на пороге, когда недалеко с ужасающим грохотом разрывается снаряд, и тревожная тишина вместе с темнотой начинает отступать. За грохотом следует острый, душераздирающий стон, и снова стонущая тишина. И потом ликующе раздается тонкий плач.

— Уа-аа-а-а-а!..

А на дворе уже ливень снарядов. Почему враг начал так рано? Гром взрывов обрушивается на крик новорожденного. Командиры спешно расходятся по взводам. Звонят из полка.

— На стороне неприятеля движение. Будьте готовы!

— Всегда готовы!

В трубке нервное дыхание.

— Вы что, пьяны?

— Просто пионерские воспоминания… А водки еще нет…

— Тьфу!.. — и снова молчание.

Иду на командный пункт. Зелень на полях еще голубая. Свет начинает разгонять и синеву. Мокрая от росы трава ласкает распухшие от бессонницы глаза.