Сержант Каро - Мкртич Саркисян

— Давайте помиримся, — протягивает руку Хохлов. — Я человек не злой…

— Вы шкурник и подлец! — бросаю ему в лицо. — Вы действительно не можете понять никого!..

* * *

Сегодня первое мая. Уже вечер, и я вновь переживаю те пять атак, которые мы вынуждены были отбить сегодня.

Наши окопы тянутся вдоль лесной опушки. Деревья и кусты украшают наши полевые земляные квартиры, влюбленно свешиваясь к нам зелеными ветвями.

На рассвете птицы начинают свой первомайский концерт. Боже мой, какая чудесная музыка!..

Лес наполнен птичьими голосами. Какая-то желтогрудка трогает лежащую на моем окопе ветку и, размахивая крылышками, дирижирует большим разноголосым хором, радостно исполняющим гимн заре.

Мне кажется, что я понимаю эту песню без слов, она приветствует восход солнца.

Солнце величественно встает из-за леса и золотит вершины деревьев. Птичьи песни меняются, теперь их переливы полны благоговения ко всесильному светилу.

Привет тебе, солнце!..

Прохладный ветерок, лаская листья и зелень, отодвигается в глубь леса на отдых. Цветы склоняют головки и, порозовев от поцелуев солнца, раскрываются навстречу его горячему дыханию. Тонкий туман прозрачно ложится на равнину, смешивая с зеленью свою синеву.

Птицы поют самозабвенно и наполняют окрестность весенними песнями и жизнью.

Привет тебе, солнце!..

— С праздником, товарищ лейтенант!

Я прихожу в себя.

— С праздником, мой дорогой.

Солнце барахтается в долине, солнце звенит в моем сердце. Птицы купаются в его золотом пламени.

Бум-м-м!..

Началось! Следует короткая команда, и раздается ответный залп. Артиллерийский поединок, который длится около двух часов, заставляет нас остерегаться вражеского нападения. И, действительно, немецкая артиллерия скоро переводит огонь в тыл нашей обороны, и фашистский полк поднимается в наступление. Вот они идут во весь рост, прижав автоматы к животам, идут неторопливо, угрожающе. Откуда-то вырастают еще три танка и ползут к нашим окопам. Я подхожу к телефону и предупреждаю командира противотанковой батареи:

— Танки!..

— Противотанковые ружья к бою!..

Вражеская цепь придвигается. Поле полно заносчивыми, самодовольными, засучившими рукава убийцами.

Тишина в наших окопах начинает шевелиться. Открываются и щелкают затворы, уточняются показатели пулеметов. Бойцы готовятся к контратаке.

Уже можно различить лица фашистских солдат. Темные пасти танков и пулеметов смотрят с холодным и хищным молчанием. Расстояние между неприятелем и нами уменьшается наполовину, и немцы переходят на торопливый бег. Танки извергают дым и пламя, и снаряды рвутся перед нашими окопами.

Началось!..

— Огонь!..

— Огонь!.. — отзывается эхом в окопах.

Из кустов с опушки леса начинают греметь противотанковые пушки. Немецкие цепи ложатся, и снова поднимаются, и снова ложатся. Короткий бег. Ничего, не плохо наступают фашисты.

— Огонь!

Неприятельские танки меня беспокоят. Пока они не получили ни одной царапины, и маневрируют они в долине свободно, помогая действиям пехоты.

— Приготовить противотанковые гранаты!

Немецкий офицер машет руками и что-то кричит.

Ряды поднимаются, офицер утыкается носом в траву и остается недвижим. Количество убитых немцев в поле растет. Вот на правом фланге вблизи танка взорвался снаряд, за ним второй, третий, и танк начинает дымиться и кружить на месте. Ясно: сорвалась гусеница — и бак с горючим загорелся.

— Молодцы артиллеристы!..

Несущийся в центре танк остервенело мчится прямо к окопам, исступленно желая все истоптать и разбить. Из окопа осторожно вылезают Зубцов и сержант Кучеров. Затаив дыхание, слежу за ними. Танк подходит к ним, а они к танку. Зубцов застывает перед танком, а Кучеров обходит его, чтобы бить с тыла. Под гусеницами танка взрывается первая, а перед баком вторая граната. Танк тяжело ранен, стонет, пыхтит, башня кружится и посылает беспорядочные очереди в невидимых бойцов, которые уже успели отойти. Но вот предательская очередь неприятельского автомата ранит сержанта, и он начинает кататься по траве.

— В спину, — вздыхает Сергей и стреляет в сторону автоматчика.

Уже поздно. Вторая неприятельская очередь прерывает жизнь Максима Кучерова.

Неприятелю не удается подойти к нашим окопам. Потеряв сотни людей, враг беспорядочно, в панике бежит.

— Кончено! — закручивая козью ножку, говорит Сергей.

Кончено? Нет. Мы сегодня отбросили еще четыре атаки. От сильного нервного перенапряжения все так устали, что говорить нам уже так же трудно, как воевать. Окопы поредели, молчание тяжело осело на душах людей, на равнине.

Тяжелое молчание было нарушено только поздно вечером. Бойцы стали выказывать признаки жизни, начали говорить о сегодняшних атаках и пережитом за день.

— Здорово испортили нам праздник, но съели как следует, — говорит Папаша, указывая на разбросанные в долине трупы.

Сергей рассказывает какой-то смешной эпизод, не знаю, выдуманный им самим или имевший место.

Приходит Оник. Глаза у него усталые, лицо осунулось.

— Если завтра мы не отбросим немцев, честное слово, от трупного запаха нам не уснуть, — говорит он. — И потом, пожалуйте, чума…

Если Оник тут, то неизбежно здесь же и Потапов. Сегодня у него восторженный вид, седеющие виски не идут его моложавому лицу и кажутся приклеенными.

— Какой был день! — начинает он. — Это же пятитомноя эпопея. Наши ученики, простите, бойцы проявили чудеса храбрости. — Он протягивает мне руку. Я с удовольствием пожимаю ему руку.

— Представить отличившихся к награде, — говорю я командирам взводов.

— Кого же представить, сегодня все дрались как надо, — говорит командир четвертого взвода Авдеев.

— Значит, представьте всех.

18 мая 1943 года

Лилит уехала в Тбилиси, и я остался один. Несколько дней, как начались занятия. Я аккуратно посещаю школу, внимательно слушаю учителей и ничего не понимаю. Лилит заняла всю мою душу, заняла места всех предметов, и так как предметы не могут заменить мою тоску, перед моей фамилией появился длинный ряд двоек и троек. Пытаюсь взять себя в руки, хотя бы на время уроков забыть темные, влажные глаза Лилит, — не получается.

Учительница литературы хороший психолог. Я знаю литературу отлично, но на уроках рассеян.

— Послушай, уж не влюблен ли ты?..

Чувствую, как горячая волна приливает к лицу.

Я срываюсь с места — и выбегаю из класса и прихожу в себя только на опушке леса.

Две недели назад я и Лилит по этой тропинке вошли в лес.

— Завтра ты уедешь, и я останусь один.

— Мы оба будем одиноки, — грустит Лилит.

Я молчу. Молчит и она. Я обнимаю Лилит и целую.

— Довольно, — тихо говорит она.

Страстный солнечный луч проскользнул сквозь деревья и обнял белую шею Лилит. Большой сноп солнца лег у ее ног. С каким наслаждением падают к ее ногам листья травы, как нежно уступают дорогу. С каким умилением ласкает ветер ее волосы!..

Она оборачивается ко мне.

— Знаешь, мама заметила нашу близость…

— И что же?

— Не придает значения, говорит, ребячество, и больше ничего.

Я оскорблен до глубины души. Подумать только, я готов отдать жизнь за это счастье, за любовь этой девушки, а ее мать ни во что не ставит нашу любовь.

— Лучше бы рассердилась, избила тебя, Лилит.

— Ты прав, и я обиделась…

Тени удлиняются и обнимают друг друга. Солнце садится, и его лучи, задержавшись на верхушках деревьев, с тоской смотрят на нас.

Вечер. Серебристая лунная пыль садится на сгущающуюся темноту. В лесу тихо и таинственно. Осторожно, на цыпочках, чтобы не нарушить лесную тишь, скользит ветерок и прячется в кустах.

Извиваясь змеей, сверкая, открывается перед нами тропинка. Мы уходим из леса.

— Кончилась наша сказка, — заговаривает первой Лилит.

Сторожевые деревья на опушке беспокойны. Они хватают и проглатывают бродящие по полю голоса и шум, чтобы не нарушать дремоту леса, чтобы он уснул…

Голос Лилит приводит меня в себя.

— Сказка кончилась, останется печаль…

Лилит плачет, а я целую ее последний раз. Утром самолет увезет ее в Тбилиси.

Я на опушке.

Таким грустным и негостеприимным стал лес… На лоснящемся лице солнца нет даже улыбки. Душа моя словно ограблена. Да, в ее открытые двери вошла любовь, а самолет похитил и увез ее…

Я поворачиваюсь и иду домой…

* * *

— Почему вы не обедаете? Вы спали? — звенит надо мной нежный девичий голос.

— Я не спал, Шура…

— Значит, влюблены. Только влюбленные смотрят открытыми глазами и ничего не видят. Но обедать надо.