Наполеон - Дмитрий Мережковский

Недоумение Тьебо — наше недоумение: что же, в самом деле, значит эта «летаргическая задумчивость», как бы летаргический сон? Видит, слышит, бодрствует, действует, как никто, — но все это извне, а внутри — спит, вечный сновидец, лунатик своего ночного солнца — Рока; идет по самому краю пропасти, — только проснется, — упадет; но не проснется до последнего шага в пропасть.

Спит, и сердце чуть бьется, как в летаргическом сне. «Мне кажется, что сердце у меня не бьется: я его никогда не чувствовал».[428] — «У меня точно вовсе нет сердца».[429]

Спит наяву — бодрствует во сне. Сон переплетается с явью, сон входит в явь, не только метафизически, внутренне, но и внешне, физически.

24 декабря 1800 года, едучи в карете в Оперу, спит и видит во сне, будто бы тонет в итальянской речке, Тальяменто; просыпается от взрыва адской машины, на волосок от смерти.

Спит и на полях сражений, «во время самого боя, — далеко за чертой огня». Это даже входит у него в привычку: «Я привык спать на поле сражения».[430] Спит, убаюканный громами пушек, как дитя в колыбели. В самые роковые минуты, все решающие, вдруг засыпает, точно уходит куда-то, за чем-то.

Перед самым Аустерлицем так глубоко заснул, что «его с трудом разбудили».[431] В самом пылу сражения под Ваграмом, когда все решается, велит разостлать на голой земле медвежью шкуру, ложится на нее и засыпает глубоко; спит минут двадцать; проснувшись, продолжает отдавать распоряжения, как будто не спал вовсе.[432] Во время страшной эвакуации Лейпцига, когда рушится весь фронт, — спит спокойно в кресле два часа; только взрыв моста на Эльстере, которым отступление отрезано и армия погублена, разбудил спящего.

Это на войне — это и в мире. Любит работать, вставая с постели, между двумя снами. Кажется, гений Наполеона — ясновидение — и есть этот узкий перешеек бодрствования между двумя пучинами снов.

«Что же подумать о Наполеоновом сне, длящемся от Вандемьера до Ватерлоо?» — спрашивает Леон Блуа. «Он проснулся только пред лицом Божьим». — «Величайшие несчастья и даже падение не могли его разбудить до конца. На Св. Елене он продолжает свой сон».[433] И умирает во сне или просыпается в смерть.

«Он спросил меня, какой род смерти я считаю самым легким, и заметил, что, кажется, смерть от замерзанья лучшая из всех, потому что, замерзая, умираешь во сне, si muore dormendo», — вспоминает доктор О'Меара свою беседу с Наполеоном на Св. Елене.[434] Так во сне умер и он, замерзая от леденящего дыхания Рока.

И море и буря качали наш челн;Я, сонный, был предан всей прихоти волн;И две беспредельно были во мне,—И мной своевольно играли оне.Кругом, как кимвалы, звучали скалы,И ветры свистели и пели валы.Я в хаосе звуков летал оглушен;Над хаосом звуков носился мой сон.

Сон на море — на «водах многих». — «Воды, которые ты видел, суть люди и народы, и племена, и языки», — говорит Ангел Апокалипсиса. Многие воды Запада — Атлантика, где погибла «Атлантида», зашло солнце первого человечества и солнце последнего «человека из Атлантиды» — Наполеона.

Над хаосом звуков носился мой сон,Болезненно-яркий, волшебно-немой,Он веял легко над гремящею тьмой.В лучах огневицы развил он свой мир,Земля зеленела, светился эфир…

Светом более ярким, чем наш, светится эфир; земля зеленеет зеленью более свежею — юностью первого мира, допотопного.

Сады, лабиринты, чертоги, столпы…Древних атлантов титаническое зодчество.И чудился шорох несметной толпы…Я много узнал мне неведомых лиц…Лица иного человечества.Зрел тварей волшебных, таинственных птиц…Иного творенья тварь.По высям творенья я гордо шагал,И мир подо мною недвижно сиял…Сквозь грезы, как дикий волшебника вой,Лишь слышался грохот пучины морской…

Существо Атлантиды — магия, и существо Наполеона тоже: он сам вызывает видения сна своего. Это сон всего человечества — начало и конец всемирной истории: Атлантида — Апокалипсис. Вот почему, как великий маг, волшебник, создает он свой сон.

И в тихую область видений и сновВрывалася пена ревущих валов.[435]

Войны, победы, величье, паденье, легкими клочьями пены, врываются в сон.

Сон его — пророческий. «У него был род магнетического предвидения своих будущих судеб, une sorte de prévision magnétique de ses futures destinées».[436] «У меня было внутреннее чувство того, что меня ожидает».[437] Люди слепы на будущее, — он зряч: знает — помнит его, как прошлое. «Зрение есть среднепропорциональное между осязанием и предчувствием», — определяет он эти смутные предчувствия, со свойственной уму его математической точностью. — «Рука говорит глазу: как ты можешь видеть за две версты, когда я не могу нащупать за два шага? Глаз говорит предчувствию: как ты можешь видеть в будущем, когда я не могу видеть за две версты?»[438]

В самую счастливую минуту жизни, в 1800 году, после Маренго, он говорит: «Со мной ничего не случалось, чего бы я не предвидел, и я один не удивлялся тому, что я сделал. Я угадываю все и в будущем и достигну моей цели».[439] Если цель его — мировое владычество, то он ее не достиг. Путь ясен — цель темна; знает, что и как сделает, но не знает зачем. «Я чувствую, как что-то толкает меня к цели, которой я и сам не знаю. Je me sens poussé vers un but que je ne connais pas».[440] «Как не поверить в своего рода предназначенье, видя, что часто самые благоприятные последствия происходят для него из событий, которые сначала как будто мешают ему и удаляют от цели. Не похож ли он на человека, которого неодолимая сила ведет, как слепого, за руку?»[441] Слепой — ясновидящий:

Свершитель роковой безвестного веленья.

Перед Ватерлоо, ранним утром, на берегу реки Замбр, Наполеон, в сопровождении одного только дежурного генерал-адъютанта, подошел к бивуачному костру, на котором варился картофель в котле; велел себе подать его и начал задумчиво есть. Кончил, произнес, не без видимой грусти, несколько отрывистых слов: «Это недурно… с этим можно прожить везде и всегда… может быть, уже близок час… Фемистокл…» «Генерал-адъютант, от которого я это слышал, — вспоминает Лас Каз, — говорил мне, что, если бы император победил под Ватерлоо, эти слова исчезли бы из памяти его, как столько других, не оставив в ней никакого следа; но, после катастрофы и, особенно, после того, как прочел слово „Фемистокл“ в знаменитом письме Наполеона к английскому принцу-регенту, он был поражен воспоминанием о Замбровском бивуаке, и выражение лица, поза, голос императора долго мучили его и все не могли изгладиться из памяти».[442]

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});