Бруски. Книга IV - Федор Панфёров

— Феня, — наконец, проговорил он.

— Да ну! — пораженный неожиданностью, вскрикнул Кирилл и, растерянно посмотрев на Богданова, подумал: «Тут мы можем с ним и того… поссориться, пожалуй. Не лучше ли мне удалиться?… Вот еще… Ведь у нас же общее дело…» — но сказал другое, весьма неопределенное: — Вон оно что.

— Что «вон оно что»?

Кирилл пожал плечами и вынужден был сказать, что только пришло ему в голову:

— Подмечал я.

— Что ты подмечал? — сердито спросил Богданов. «Вот, черт, начинается. Пристал. В самом деле, что я подмечал?» — подумал Кирилл, но отступать было уже нельзя.

— Так, иной раз подмечал я, — сказал он и присел на стул, как школьник, не знающий урока.

— Ничего ты не подмечал, — еще сердитей буркнул Богданов.

Но через несколько секунд, очевидно не в силах сдержать себя, снова заговорил:

— Она удивительный человек. Цельный. Творчески насыщенный. Вот когда мы говорим о новом человеке, так вот он новый человек: Феня. — И Богданов, увлекшись, очень долго рассказывал о Фене, о том, что она и есть передовая и новая девушка страны, девушка, не зараженная предрассудками.

Кирилл его слушал и думал о своем, все о том же: как бы они не поссорились. И, чтоб покончить разговор, вставил:

— А ты ей скажи об этом. Мне кажется…

— Ничего тебе не кажется, — опять сердито оборвал его Богданов. — «Скажи ей». Я не студент, милый мой. «Скажи». Это когда-то легко было все это «скажи». А теперь…

Кирилл понимал: Богданову очень трудно высказать свои чувства Фене. И, не зная, что посоветовать ему, в шутку проговорил:

— А голодовка тут помогает?

— Черствый ты человек… — Богданов рассердился и ушел к себе в комнату.

Звено пятое

1

А это произошло через несколько дней, в осеннюю ночь, когда пламенеющий клен тихо сыпал листья на обгорелую землю.

Феня была в комнате Богданова, громко, оживленно о чем-то говорила, часто смеялась — раскатисто, задорно и звонко. Кирилл сидел у себя и, не зная, с кем поделиться своими думами, решил, по примеру Богданова, вести дневник.

Он писал:

«Мы, большевики, — люди решительные и упорные. Верим в себя, в свои силы… и многое делаем. Ни один класс не смог так… (он все это зачеркнул и начал проще). Все эти ночи гуляли с Феней и Богдановым по горам. Днем работали — обследовали рудники, были на разведках, переставили людей, двинули дело, а ночи — гуляем. Все мы в горах будто помолодели, то есть я и особенно Богданов. Феня то и дело, словно горная коза, скачет через костер, и мы скачем за ней. Верно, Богданов иногда отходит в сторонку, чтобы украдкой передохнуть: он задыхается от такого скока. И не ему бы и бегать по горам. А вот бегает, откалывает такие коленца. Недавно, только вчера, Феня забралась на самую высокую сосну и крикнула: «Богданыч, давайте играть. Я белка, а вы? Ну, вы медведь. Догоняйте меня». И пошло. Богданов, отдуваясь, полез на сосну. А я стоял внизу и дрожал — вот свалится Богданов, и пропадет наш начальник. Феня, правильно, удивительный человек. С ней даже не скучно молчать. Но с ней можно и говорить о любых вещах. Странный человек. Она то делается какой-то маленькой-маленькой, наивной девчушкой, то вдруг заговорит о таких вопросах, что даже Богданов становится в тупик. Он почему-то все время говорит возвышенно, со смешком. Сыплет Фене похвалы, сравнивая ее улыбку с лучами солнца.

Вчера мне Богданов сказал:

— Я около Фени облагораживаюсь. Она мне дает зарядку, — и все шутит, а я вижу, ему не до шуток, и я, нарочно грубо, сказал ему на его «я около нее облагораживаюсь»:

— И поспать, чай, поди-ка, с ней охота?

Богданов обругал меня дураком и целый день не разговаривал.

Да, так-то вот завязалось дельце.

О Стешке я много думаю, когда около меня нет Фени. Мне ее жаль. Нет, не ее, а того чувства, которое пропало во мне. Странно, когда у людей появляется трещина в любви, они начинают друг друга поносить, оскорблять и, очевидно, думают этим замазать трещину. Какие глупые люди: желая вернуть друг друга, они похабно оскорбляют один другого.

Вчера вечером Богданов, очевидно желая испытать меня, Феню и себя, покинул нас в горах и ушел на рудник. Мы с Феней разожгли костер и присели около него… И разговор у нас не вязался. С чего мы ни начинали, быстро обрывали, быстро договаривались, не могли вызвать спора.

— Вот, Кирилл, видишь, нужно третье лицо, чтоб было весело, — сказала она, первая догадавшись, почему у нас не вяжется разговор, а я подумал: «Значит, она любит Богданова. И чего я, дурак, тянусь за ней? Мне бы надо отправиться в рудники, а их оставить вдвоем».

Признаться, я был рад за Богданова и досадовал на себя… и долго, молча смотрел от костра во тьму. Ночь удивительная в горах при костре. Тут костер — пылают сосновые сучья, трещат, извиваются, а там, дальше от костра — тьма кутает все, превращая обычные сосны в какие-то причудливые фигуры. Я смотрел от костра во тьму и думал:

«Хорошо. Пусть они любят друг друга», — но, сказав это, я вдруг почувствовал, что мне больно, что я сам люблю Феню, и я хотел было сказать Фене об этом. Но она запела песенку, ту самую песенку, которую пел вчера Богданов. Песню эту он вывез из Абхазии. Она была без слов, а содержание ее, оказывается, такое: один знаменитый абхазский охотник, гоняясь за козой, попал на такую скалу, где он не только не мог повернуться, но не мог и двигаться вперед, ибо впереди была пропасть, и вот он запел песню. Он пел до тех пор, пока не свалился в пропасть. Феня затянула эту песенку.

«Она поет его песенку, значит думает о нем», — решил я но она в это время засмеялась:

— Как ее поет Богданов? — и, крепко зажмурив глаза, закинув голову назад, широко разинув рот, она очень точно передразнила Богданова.

А сейчас она сидит в комнате Богданова, и они оживленно разговаривают, смеются. Значит — есть общий язык. Обходятся и без меня. И мне, я не могу сказать, что мне легко…»

— Кирилл. Скоро ты там? — позвала Феня и, влетев в комнату, увидев, что глаза у него почему-то впервые блеснули обидой, чуть попятилась, спросила: — Что ты пишешь?

— Письмо в крайком.

— Может, тебе помочь?

— Да нет, зачем же, — Кирилл смутился. — Я уже заканчиваю, — и собрал исписанные листы бумаги.

— Ну вот что. Я сейчас пойду к себе, а вы через полчасика заходите за мной, и двинемся опять в горы. На другое место — выше. Ночь сегодня хорошая — не темная и не светлая, а самая «подходявая». Слыхал? Кирилл? — И она быстро вышла.

«Ой! Огонь девка», — мелькнуло у Кирилла.

В комнату вошел Богданов и присел на диван.

— Слушай, Ждаркин, — впервые так назвал он Кирилла. — Я сегодня… Понимаешь ли?… Ну, хочу… сегодня… ей все сказать, — вдруг выпалил он и опять сердито посмотрел на Кирилла. — Ну, как тебе сказать… хочу… ну, предложить.

— Наверняка отказ. — И Кирилл тут же спохватился: — То есть я хочу сказать, так же нельзя. Нельзя к Фене подходить с пряником в кармане. Ты лучше как-нибудь по-другому. А предложение — это не подойдет. Это даже может ее оскорбить. Сватовство какое-то. Я уверен, что она тебя любит, но она же, ты же сам знаешь, не так смотрит на все это. — И, не зная, что говорить дальше, Кирилл стал путаться.

— Ты даешь советы, как будто я иду покупать лошадь.

— Тогда чего же ты ко мне лезешь? Валяй сам.

— Да. Я пойду. А ты часок посиди тут. Мы потом вернемся сюда. — И Богданов вышел.

«Вот и новый удар. К тому, что есть, прибавилось еще», — подумал Кирилл и долго сидел не шевелясь, все думая о том же, чувствуя себя не просто обиженным, а обойденным, оскорбленным. Иногда он намеревался подняться и бежать за Богдановым, вступить с ним в бой, напрячь все силы, всю свою ловкость, чтобы овладеть Феней. Но с места не двигался, понимая, что это будет не только подло, но гнусно, отвратительно.

«Что мы, жеребцы, что ль?»

Богданов зашел за Феней.

— А где ж Кирилл? — спросила сна.

— Он пишет письмо Стеше, — подчеркнул Богданов. — Видимо, соскучился, — еще раз подчеркнул он и подумал с отвращением: «Зачем это я?» — Но он через полчасика нагонит нас. Пойдемте-ка пока, распалим костер.

— Ага. Вот и хорошо. Пошли. Костер разведем, пока Кирилл явится. Будем плясать. Я придумала новый танец.

— Да-да-да, — сказал Богданов, а когда они взобрались на скалу и Ступили на ту самую полянку, где каждую ночь жгли костры, он задержался и, ощущая, как на спине выступает холодный пот, выговорил: — Юлай.

— Что это вы сказали? — спросила Феня. — Юлай? Это что-то такое широкое.

— Да-да-да. Хотя вовсе нет, — резко оборвал Богданов. — Юлай — это имя девушки. — Он переждал, передохнул и начал: — Мне недавно приснился сон. Присядьте, Феня, вот тут, и я вам его расскажу… Такой сон: нахожусь я далеко на севере, кругом безлюдье, скучная, застывшая, окованная морозами пустыня, суровые глыбы льда и следы белого медведя. И вот среди этой безлюдной, застывшей пустыни я один. Я один нахожусь тут уже несколько лет, может быть сотни, тысячи лет… Так давно, что я совсем не помню. Я оброс, одичал, совершенно разучился говорить. Передо мной только одна задача — мне надо прокладывать путь через пустыню, через эти льдины, через Северный полюс. И я прокладываю его. И работа эта вовсе не утомляет меня, наоборот, я иногда думаю, что бы я стал делать, если бы не эта задача. Иногда я горюю, что я одинок. Верно, временами я слышу, как позади меня, где-то еще очень далеко раздается людской гул. Это идут люди по мною расчищенному пути, и это радует меня. Они идут уже с весельем, с песнями, с радостью… — Богданов остановился и посмотрел на Феню. — Да! Да. Это очень похоже. Ваш сон, — сказала она.