Байки старого шамана - Александр Эрдимтович Башкуев

бывает. Сами все начистоту мне рассказывали, за это и медали давали, и ордена. Так что коль обманешь мою Дашеньку, я все узнаю, и берегись тогда, зять! Шучу я. Привычка дурная с моей работы пристала. Шучу я так». Пошутила она, а у меня по спине холод, пот льет и в животе сосет противно под ложечкой, ибо понимаю я, что не должен был душу ей раскрывать, а я ей по сути покаялся, и на душе у меня от того все хорошо и сладко. Очень странное ощущение — страх за себя, ибо Матрена все же следачка. При этом — хорошо, потому что все-таки выговорился.

Не знаю уж, как у лесных шаманов все это делали, но что-то во всем этом было. Потомственные шаманы всегда чуточку циники. Я знаю, как и что надо делать, чтобы произвести впечатление, чтобы мне люди поверили. Но то, что она, лесная шаманка, со мной тогда сделала, в моей голове по сей день не укладывается. Так что когда вы читаете у Солженицына, что якобы кого-то из видных репрессированных военных шибко пытали, не верьте. Я думаю, что они сами все что нужно про самих себя наговаривали. А всего-то нужно было привести маленькую шаманку из леса, дать ей медицинское образование, обучить современной психиатрии, и дальше она веревки будет вить из подследственных. Смешение древних шаманских практик и современной науки порою творит чудеса. И она там такая была не одна. У дяди Бадмы из Девятого рода третья дочь тоже тогда медицине учиться пошла. Вышла она потом за Бадма Будеича из Седьмого (а все южане чаще общались с китайцами, поэтому хоть и были они православные, но у них имена всегда были монгольскими), который тоже сперва полком «васильковых» командовал, а потом воевал генералом-советником у коммунистов в Китае. А моя кузина Софья Бадмаевна, жена его, все это время была главврачом в тюремной больнице в Улан-Удэ. А когда война в Китае закончилась и его вернули домой на персональную пенсию, они тоже в Москву переехали. Так что учили в этих немецких госпиталях будущих сестер милосердия лучше обычного. Все, кто их в те военные годы прошел, потом сказывали, что всем им повезло, ибо тогда всех этнических немцев из армии выгоняли в наши края, а с ними ехали их благоверные, и как раз поэтому в этих немецких госпиталях подобрался уникальный состав из врачей и преподавателей. Иначе когда бы в наших краях появилось столько хороших столичных врачей со всеми их знаниями? Потом-то они — кто-то вернулся, а кто и дальше уехал от революции, кто в Китай, а кто и в Америку — благо из «Хорватии» Заамурской области в Америку давали облегченный вид на жительство, а потом и гражданство, но как раз те, кто в госпиталях тех учился в эти военные годы с 1914-го по 1918-й, оказались потом очень у нас востребованы.

Когда произошла первая Февральская революция, дед мой все еще работал лоцманом на пароме «Байкал», а отец трудился на КВЖД — был инженером-путейцем в городе Куаньчен на стыке между КВЖД и ЮМЖД (это тот южный участок дороги, который у нас по итогам русско-японской отняли японцы). Там в свое время устроили технический цирк: мы построили КВЖД по нашим правилам, и там была колея по русским стандартам. Когда японцы захватили ЮМЖД, то они сперва перешили ее на японский стандарт, а потом переделали на международный, чтобы связать ее с остальными дорогами в Китае. Поэтому от нас до Куаньчена была наша колея, а от Чанчуня, где уже были японцы, дальше на юг шла колея китайская. А на участке между Куаньченом и Чанчунем договорились очень странно: наша колея от Куаньчена в Чанчунь была нашей ширины, а в обратную сторону из Чаньчуня в Куаньчен ширина у колеи была китайской. Это вызывало сильную путаницу и проблемы с ремонтом, ибо если надо было починить любой из путей, то менять колесные пары приходилось не там, где обычно, и поэтому весь этот перегон выглядел сплошным «цирком с конями, слонами и верблюдами». Зато отец при этом мог очень часто общаться с японцами и при этом быть руководителем Куаньченского райкома коммунистической партии. Китая, разумеется, так как такое было у него партийное задание.

Это было в последний раз, когда дед получил от отца весточку. Тот написал с оказией, что по решению местной партийной ячейки — в знак поддержки Октябрьской революции они берут власть в Куанчене в свои руки. Он написал это, а на другой день в Куанчене были японцы. Кого-то из коммунистов поймали, и сразу отрубили им головы, а кто-то бежал в Харбин, где тоже объявили советскую власть, а «заамурский губернатор» Хорват в те дни растерялся и не знал, что ему делать. Но через две недели по приказу американских советников он уже просил китайского генерала Чжан Цзолиня войти в Харбин и подавить революцию. По рассказам, отца китайцы схватили и вместе с другими приговорили к смертной казни, но сам Чжан Цзолинь его вскоре помиловал. У китайцев не было своих инженеров для железной дороги, а русским они не шибко-то верили. Поэтому русских членов харбинского ревсовета они повесили, а азиатов всех отпустили, и по совету товарищей на допросе отец сказал генералу, что принял участие в революции — потому что напали японцы, а люди Хорвата перепугались и сдали Куаньчен самураям. Вот он и восстал в Харбине против Хорвата, ибо тот в миг наступления самураев сопли жевал и вместо обороны принялся вывозить во Владивосток свои шмотки. Тогда Чжан Цзолинь его не просто отпустил, но поблагодарил за оборону Харбина против японцев, обласкал, принял к себе на службу и сделал начальником над китайской паровозной бригадой. Ибо образованных инженеров-путейцев у китайцев тогда вообще не было. Так в «Хорватии» началось двоевластие — денежными делами на КВЖД по-прежнему занимался Хорват, а военные силы и средства были у генерала Чжан Цзолиня, который в те дни отбил наступление японцев на Харбин и даже снова занял Куаньчен после трех дней осады и перестрелки. И у Хорвата, и у Цзолиня при этом был один и тот же хозяин — американский наместник, но в те дни американцы разуверились в Хорвате. Тот был умный правитель и хороший хозяин, но — не боец. Сперва он испугался горстки красных в Харбине, а потом два полка у него побежали по приходу японского кавбата в Куаньчен. Вот и вся правда про «хорватскую армию», на кого в