Хеллсинг: моя земля - Александр Руджа

Вот только погибли они у него, еще летом. Авианалет на жилой сектор, залп НАРов, три дома стерты до основания, еще полдюжины обрушились. Такие дела.

Вообще виделось всякое часто. Родственники, близкие, черти, ангелы иногда, это у верующих если. У меня ни разу, правда. Мои мертвые были тихими, и своим присутствием никого не беспокоили.

«Сто один».

Иногда на ребят находило и вовсе необъяснимое. Повторюсь — я никого из них не осуждаю. Не дай бог никому пройти там, где были они. Не дай вам бог увидеть то, что видели мы. Но и расплата за пройденное и увиденное была жестокой.

Например, как-то им пришло в голову установить в низине за рощей АГС и закидать гранатами наш собственный блокпост. Не сам блокпост, конечно, но разрывы ложились довольно близко. Оттуда с нами связались, но Макс Черный, хихикая, поклялся, что это уроды, похоже, пытаются подавить наши позиции. И продолжил обстрел.

Никто в тот раз не погиб, но осадок, как говорится, остался.

«Сто двадцать четыре. Ну тут вообще целый выводок детей, стопроцентно стали бы вампирами. Даже ты должна понять.»

В другой раз ребята не слишком хорошо обошлись с пленными. Спору нет, жалеть их было особенно не за что, после того, что они творили у нас, но все равно было неприятно, как любые наблюдения за чем-то постыдным и намеренно злым. У «трофеев» отобрали обувь и штаны, передвигаться заставляли на коленях, да и гоняли их, в общем, только от подвала до места рытья окопов, на которое их определил Вадик Американец.

Окопы, правда, у нас многие рыли, которые провинились. Особенно кто спалился на мародерке, барыженьи гуманитаркой или, скажем, запое.

«Сто семьдесят два фрага. Видишь, как быстро? А представь, если бы они все на нас поперли — просто задавили бы массой, понимаешь?»

Тогда Серега и еще несколько, из «стариков», отогнали пленных к выкопанным уже в полный профиль окопам, зачитали какую-то бумагу, якобы о приговоре их военной комендатурой к высшей мере социальной защиты. После чего построили людей в шеренгу и принялись, хохоча, сталкивать в траншею. И пару раз выстрелили поверх голов.

Да, я там тоже была. Да, я пыталась привести ребят в чувство. Да, это удалось, хотя и не сразу. Да, я считаю, что все люди — люди. К людям нужно относиться по-человечески. Потому что от звериного обращения человек превращается в животное.

Проверено.

* * *

Это я все к тому, что нынешняя ситуация очень напоминала то, что происходило у нас тогда. Прямо на глазах, все медленно, но неумолимо скатывалось в какой-то тупой, беспросветный ужас, становясь хуже с каждой секундой, а я — я ничего не могла сделать. А самое плохое было то, что и лысый Фергюсон, и даже нервный, дерганый Пип, смоливший самокрутки одна за другой, смотрели на меня в полной уверенности, что я отлично знаю, как решить возникшую перед нами проблему.

Ну, вы помните, наверное — сошедшую с ума мою бывшую напарницу, Владу, которая вдруг решила, что для полного счастья ей необходимо убить несколько тысяч человек.

А я на самом деле ничего не знала. Метнуться за Владой? Остаться и вызвать подкрепление? Вернуться на базу? Связаться с Алукардом? Черт! От бессилия хотелось плакать.

Так, стоп, дорогая Мария. Или Виктория? Неважно. Тебя за что ценили ребята из родного взвода? За умение не паниковать в напряженных ситуациях. Было такое? Было, ты даже в своих резюме, разосланных по зарубежным университетам, это писала. Высокая сопротивляемость стрессу и умение принимать взвешенные решения — твой нынешний козырь, Мария Скорикова, позывной «Лиса». Отставить панику.

Принимай решение.

Решение принято.

— Капитан, оставь два-три человека здесь, для контроля упырей, их уже совсем мало. Фергюсон, тоже оставайся, будешь резервом и нашим средством эвакуации. А мы с Пипом и остальными сейчас прогуляемся по направлению движения… объекта.

А не проявит ли капитан Бернадотте снова свой сволочной характер, не откажется ли подчиняться? Если у него остались какие-то претензии ко мне, сейчас самое время.

Но капитан молодец. Умеет отделять важное от второстепенного — коротко кивает, ныряет в кузов и буквально через несколько секунд возвращается, уже весь обвешанный оружием, раздав необходимые указания. Шумно выдыхает перебитым в неведомой драке носом.

— Ну что, веди… куколка.

Улицы Белгравии словно бы вымерли. Мы прибыли сюда еще засветло, когда свет в окнах еще не горел. А потом, то ли из страха, то ли по более очевидной причине, зажигать его почти никто не стал. Мы идем по пустынным, узким улочкам, словно петляем по декорациям фильма о Темных Веках. Фонари тоже не горят, это уже, наверное, «Хеллсинг» постарался — нечего облегчать всяким ненужным гражданам возможность наблюдения за происходящим с воздуха.

В воздухе холодным липким ожиданием разлит страх.

А на каменных плитах тротуаров разлита кровь. Много крови. Пить Владе, видимо, уже не хотелось. Некуда было.

«Смотрите: кровь течет по мостовым».

Смазанные потеки и брызги на припаркованных машинах, обрывки ткани на металлической ограде, могильная тишина, окутавшая крепкие особняки из красного, серого, желтого кирпича и белого камня. Голые деревья в нарядных кадках, похожие на случайных свидетелей убийства, замерли без движения.

И сваленные в кучи на перекрестках черные пакеты с мусором. И застывшие в плохих, изломанных позах тела людей на мостовой. В палисадниках, у домов, в канавах, в разбитых окнах, у фонарей. Оторванные руки, распахнутые рты, лужи черной в наваливающейся темноте крови. На улице звучат только наши шаги, да прерывистое дыхание «диких гусей». В остальном вокруг стоит полная тишина. Ни ветерка. Ни звука.

Ни шороха.

Где-то далеко, за шесть кварталов, со скрипом открывается дверь. В нормальной ситуации я ее вообще бы не услышала, но тут все было, как вы уже наверняка догадались, напрочь ненормальным. Это было похоже на насмешливое приглашение. Или на четкое указание своего присутствия. Эх, Владка, что же ты с собой сделала…

А вот и она. Моя подруга. Мой враг.

Половина лица испачкана, одежда кое-где порвана, с рук капает черное, жидкое, но правая, изуродованная, сторона все так же кривится в довольной усмешке.

— Триста четырнадцать. Число «пи». Люблю свою работу! — громко говорит Влада. Голос у нее изменился — стал глубже и грубее. А может, это мне кажется. Мир вокруг оплывает и течет. Темные тени вырастают из дверных проемов пустых и черных домов. На улице ни одного упыря. Легкий снежок продолжает кружиться в воздухе, тихо и невесомо опускаясь на грязную мостовую. Где-то за спиной все еще потрескивает угасающий, бесполезный огонь.

— Мне придется тебя остановить, как нарушившую принципы работы организации «Хеллсинг», — говорю в ответ я. Меня трясет. Это все Виктория, слабачка. Впечатлительная натура, и тело мне в наследство оставила никуда не годное.

— Что, серьезно? — удивляется Влада. Глаза у нее мерцают. По крайней мере, мне так кажется, да и Пип как-то странно моргает и трясет головой. — Это по какому такому приказу?

— Это по велению сердца, — отрезаю я. Алукард бы одобрил.

Влада гротескно хмурится. Левая половина ее лица, белая и неподвижная, неожиданно сморщивается.

— Как же так можно, дорогая? — мягко упрекает она меня. — Ты же знаешь, мы люди военные, живем по уставу. А там ничего про сердце нет.

Она опускает руку, в ней что-то поблескивает. Нож. Армейский британский штык-нож для штурмовой винтовки L85. Влада перехватывает мой взгляд.

— Не бойся, подруга, — говорит она, все с той же застывшей улыбкой. Еще немного, и та начнет трескаться и отваливаться с ее лица как штукатурка. — Я не собираюсь тебя убивать. Честное слово. Подранить, разве что… И то по обстоятельствам. Если вынудишь. Но никакой смерти. С кем мне тогда мотаться на задания, и учить уму-разуму? С этими идиотами, что ли? Как будто они мне ровня.

А вот это она зря сказала. Это можно использовать.

— Понимаешь, — говорю я, и подхожу еще чуть ближе. — Здесь ты крупно неправа.

— Да? — Влада крутит нож в руке, со скошенного лезвия срываются медленные, тягучие капли. — Это в чем, интересно? Просвети меня.

— Дело в том, — еще крошечный шажок, — что для тебя сейчас все люди делятся на тех, с которыми тебе приятно, и всех остальных. В первую группу вхожу только я. Поэтому ты мне ничего особенно страшного и не сможешь сделать. Как Джокер Бэтмену — «я не могу тебя убить, потому что это будет не весело». Понимаешь?

— Конечно, — соглашается Влада. — Джокер вообще мой любимый персонаж.

Ну еще бы, особенно сейчас. «Хочешь узнать, откуда у меня эти шрамы?»

Еще шаг.

— А у меня таких групп нет, — поясняю я. Мои руки на виду, пустые и открытые. — Я ко всем отношусь одинаково. Кроме, конечно, тех, кто съезжает с катушек и начинает убивать десятками и сотнями ни в чем не повинных людей. Этих приходится останавливать — любыми путями. Видишь? У тебя в отношении меня будет стопор, а у меня — наоборот. Поэтому ты проиграешь. Ферштейн?