Через три войны. Воспоминания командующего Южным и Закавказским фронтами. 1941—1945 - Иван Владимирович Тюленев

у них с нами врозь, это тоже правда.

– А выгнать их отсюда нельзя?

– Не только нельзя, а нужно, и чем скорее мы их выгоним, тем лучше будет.

– А вот нам иначе объяснили. Выгнать, говорят, никого нельзя – это насилие получится над личностью.

– Это вам, наверно, меньшевики говорили. Вы поменьше их, болтунов, слушайте.

За получением обеда в Таврическом дворце в нижнем этаже стояла большая очередь, в которой стояли депутаты от всех партий. Среди них были и мы, солдаты. Споры и разговоры не прекращались и здесь. Утомленные, поздним вечером мы приходили на ночлег. Но долго не ложились спать. Кто записывал себе в памятную книжку слышанное и виденное за день, кто ходил по роскошным комнатам, щупал позолоченные ручки дверей, мебель или рассматривал при ярком свете электричества живописные потолки и стены и висевшие на них люстры и картины.

Только поздней ночью все стихало. Лишь во сне кто-либо вскрикивал или почему-то вставал с постели и ходил как лунатик, бормоча себе под нос что-то непонятное.

Как и все, я точно так же по ночам долго не спал. Передо мной воскресали памятные дни революции пятого года. Я перебирал в своей памяти все те характерные черты крестьянского революционного движения деревни. Передо мной вставал образ моего отца и всех односельчан, которые вынесли на своих плечах издевательства – побои стражников. И еще большая жгучая 4 ненависть возрождалась во мне к богатеям. К этим людям я относил и всех чопорных делегатов в комитете Совета рабочих и солдатских депутатов.

Глубоко запала мне в душу мысль о бесполезности войны для трудящихся, ее вреде для народа в дни революции. Большевики правы, думал я. Они правы, что разруху в стране может победить только сам народ и под руководством своей власти. А этой властью могут быть только Советы, как указывают большевики, и Советы не из представителей белоручек, а из гущи народной.

Мне часто вспоминался Вернин, который с сожалением провожал меня в Петроград и говорил: «А вдруг подавят революцию?» Но все же я отбрасывал эти мысли. Чувствовалось, что движение народных масс в Февральскую революцию гораздо сильнее, чем в пятом году. Чувствовалось, что революционное движение пойдет вглубь и вширь.

Незаметно летело время. Я настолько свыкся с бурной революционной жизнью Петрограда, что стал даже забывать свою часть. При первой мысли о том, что надо снова ехать на фронт, сердце сжималось в груди. Представлялась тяжелая окопная бесперспективная жизнь. Грязь, ссоры с офицерами.

В то же время мысль о том доверии, которое было оказано нам солдатами, пославшими нас в Петроград, все время сверлила мне голову и напоминала о моем долге перед товарищами. Надо было скорее побывать в части и поговорить с ними. Из двух моих писем, которые я послал из Питера, ребята получили одно.

В этом письме я писал о том, как живет Петроград, как рабочие смотрят на Временное правительство, на войну, что нужно делать на фронте.

В конце мая мы с Давыдовым приехали в часть. Солдаты были рады. В полковом комитете мы сделали свои сообщения о том, что видели и слышали в Петрограде.

После приезда в часть я был несколько разочарован. Тот огромный революционный подъем, который мы переживали в первые дни, как мне показалось, в полку среди солдат стих. Но это мне только показалось. На самом же деле революционная борьба продолжалась, она принимала в войсках новые формы.

Вот уже два месяца подряд полковой комитет подсчитывал недоедание солдатами разного рода круп. Всего набиралось пшена, гречи и другого провианта на двести тысяч рублей стоимостью. Солдаты уже подсчитывали, сколько рублей получит каждый из этих сумм. Но тот, на кого начислялись эти суммы, сбежал и не показывался на глаза. Помощник командира полка по хозяйственной части стал другой. Сбежал и полковник Дараган. Это больше всего беспокоило солдат. Казенные деньги солдаты брать не могли, да и не хотели. Больше того, солдаты поснимали с себя все Георгиевские кресты и сдали их в фонд революции.

Заметно стало и то, что все солдаты лучше стали относиться к своему оружию и коням. Говорили: надо полагать, это нам пригодится, бросать оружие и коней не будем, домой после войны пойдем с ними.

Так что вопрос, поднятый солдатами, – взыскать с виновников стоимость уворованного солдатского провианта – был лишь предлогом. Этот вопрос давал возможность солдатам выжить из полка ненавистных и наиболее вредных для дела революции офицеров. Но офицеры повели не менее острую борьбу с солдатами. Они выдвинули вопрос о создании офицерских союзов, Военного союза. Мы категорически возражали, мотивируя это тем, что для создания военных офицерских союзов нет основы. Союзы могут только быть производственными, говорили солдаты. Так в этой области офицеры ничего и не смогли сделать. Офицеры нападали на активистов-большевиков под предлогом того, что, мол, такие солдаты расшатывают дисциплину. Однако и тут они не достигли решающего успеха. Возрастала новая, не формальная, а революционная дисциплина. Солдатская масса стала более уверенна, она сплачивалась в едином духе, на основе интересов рабочих и крестьян.

Широкие размеры приняли встречи с солдатами врага. Нельзя сказать, чтобы наши солдаты верили всему тому, что они видели и слышали от немецких солдат. Все знали, что немецкие офицеры, допускавшие «братание», имели здесь в виду выведать от нас кое-какие сведения и, воспользовавшись ими, напасть на нас на том или ином 6 слабом участке. Но они, получив эту выгоду, в то же время не видели того, что часть их солдат, изнуренных войной, искренне сочувствовала русской революции. Они не хотели воевать, как и мы. Эти общие интересы, сочувствие русской революции не могли ускользнуть от нас, солдат. Царская армия распадалась. Офицерство не понимало, на основе чего шел этот распад. Все усилия офицерства царской армии были направлены на то, чтобы сохранить монархический строй. А это превращалось в контрреволюцию.

Не помню фамилии генерала, командовавшего стрелковой дивизией, который в грубой форме на митинге начал ругать солдат, за что был на глазах у всех убит одним из стрелков. Когда офицеры попытались найти убийцу, то им не только не выдали его, но и пригрозили, что их может постигнуть такая же участь, если они будут идти против солдат.

Нужно сказать, что первое время мы, солдаты, любили слушать речи Керенского, но чем дальше затягивалась война, чем больше он болтал, тем больше солдатская масса отворачивалась от этого болтуна. И когда он прибыл под Двинск, ему на митинге подавались такие реплики: «Довольно разговоров, пора что-либо делать. Вы меньше