Лето Мари-Лу - Стефан Каста

— Проклятая девчонка! — вопит Бритт.

— Прекратите сейчас же! — кричу я.

Но это не помогает. Они не видят и не слышат меня. Я боюсь, вдруг что-нибудь случится. Вдруг они подерутся. Не осознавая, что делаю, я опускаю руку в корзину.

— Прекратите ссориться! — кричу я и бросаю яйцо.

Яйцо попадает в стену автофургона. Оно разбивается со шлепком, и его содержимое разлетается во все стороны. Мари-Лу и Бритт вообще ничего не замечают.

Бритт наклоняется и поднимает банку. Ее руки перемазаны в черной жидкости. Одной рукой она хватается за подлокотник коляски и трясет ее изо всех сил. Мари-Лу бросает из стороны в сторону. Она чуть не вылетает из коляски и машет руками, чтобы оттолкнуть Бритт.

— Отпусти, чертова баба!

Но Бритт не собирается ее отпускать. Мари-Лу наклоняется и кусает ее за руку.

— Ай! — взвизгивает Бритт и отпускает руку.

Я достаю еще одно яйцо. В этот раз я старательно прицеливаюсь. Яйцо попадает в десятку — в рыжую голову Бритт.

Бритт резко оборачивается и сверлит меня взглядом. Желток стекает по ее затылку и шее. В моей руке уже новое яйцо.

— Отстань от нее, Бритт! — кричу я. — Хватит!

* * *

Интересно, а где сейчас мой папа? Давно пора выпустить на арену великого дипломата. Тут я вижу, что он выходит из туалета. Вот, значит, где он сидел и пережидал бурю! И теперь он неторопливо идет с газетой под мышкой и спрашивает, что произошло. «Ну папа, ну молодец!» — говорю про себя я.

Я уверен, что он слышал каждое слово, сидя на унитазе, но сейчас у него вид святой невинности, он готов всем помочь, утешить и перевязать раны. Не хватает только флага с красным крестом.

Ради приличия я посвящаю его в детали. Тогда он торопится на птичий двор и охает, глядя на заляпанные подлокотники инвалидного кресла. Вытирает их газетой. Качает головой над черными пятнами на одежде Мари-Лу. Помогает убрать скорлупу из волос Бритт. Разговаривает с обеими успокаивающим тоном.

Я сижу во дворе и наблюдаю на расстоянии. Мимо меня неторопливо прохаживаются Сив и Рут. У них появился шанс провести день на свободе. Они останавливаются и что-то кудахчут, словно торопливо высказывают свою точку зрения по поводу произошедшего.

— Худшее уже позади, — говорю я.

* * *

Бритт быстро успокаивается. На самом деле она не злопамятная. Да, она может пошуметь, потому что по природе импульсивна, и часто ведет себя глупо. Но она быстро раскаивается. Она знает, что может зайти слишком далеко. Скорее всего, жизнь уже преподала ей этот урок.

И вот теперь она просит прощения у Мари-Лу. Сидит на корточках перед ней и держит в руках ее руку. Мне кажется, ей лучше всего вообще уйти. Оставить Мари-Лу в покое.

Мари-Лу очень расстроена. Долгое время она сидит и тихо плачет. Затем вдруг начинает реветь во весь голос, и мы с папой срываемся со своих мест, отправляем Бритт подальше, а сами садимся рядом с Мари-Лу. Я думаю, она проплакала почти час, прежде чем наконец успокоилась.

Тогда папа идет к Бритт, и мне становится интересно, как он собирается улаживать с ней эту проблему.

— Я хочу домой, — говорит Мари-Лу.

Наверное, она права. Нам с Мари-Лу действительно лучше всего вернуться в Стокгольм. Как только эта мысль приходит мне в голову, я чувствую, что и правда соскучился по городской жизни. До начала занятий осталось меньше недели, и многие мои друзья уже наверняка вернулись. Можно было бы вместе сходить на стадион Сёдер и посмотреть на игру клуба «Хаммарбю».

Или сводить Мари-Лу в парк аттракционов? Хотя нет, в этом я не совсем уверен. Лучше всего сходить в Национальный музей. Там есть картины, которые я хочу показать ей.

И все-таки я чувствую, что не хочу уезжать. Не сейчас. И не так. Это лето заслуживает лучшего конца.

— Давай немного подождем с отъездом, — предлагаю я. Папа и Бритт выходят из дома, и я понимаю, что мирные переговоры завершены. Они присаживаются около нас.

— Мы с Бритт возвращаемся в город завтра утром, — говорит папа. — Все равно мне нужно работать в воскресенье. Я приеду за вами в пятницу и отвезу домой.

— Что скажешь, Мари-Лу? — спрашиваю я.

Она задумывается и кивает.

— Прекрасно, пап, — говорю я.

— В выходные будет дождь, — говорит Бритт.

* * *

Когда мы остаемся снова одни, не знаем, чем заняться. Мы долго стоим у калитки и слушаем, как постепенно вдали замирает гул мотора. Папа и Бритт уехали. До нас снова доносится лишь спокойное дыхание леса, и я с облегчением вздыхаю. Все снова как обычно. Мари-Лу и я.

— Что будем делать? — спрашиваю я.

— Не знаю, — отвечает она.

Я понимаю по ее тону, что все не так, как обычно. Но притворяюсь, что не замечаю этого. Мне так хочется, чтобы последние дни каникул запомнились нам чем-нибудь особенным. Чтобы все стало как прежде.

— Может, искупаемся? — предлагаю я. — Давненько я не плавал. А вдруг я разучился? Вдруг у меня здесь не получится?

Но Мари-Лу не смеется. Она разворачивает кресло и едет к дому. Я иду рядом.

— Все-таки хорошо, что она уехала, — говорю я.

— Да, — говорит Мари-Лу.

Сегодня она явно не в духе, на мои вопросы отвечает односложно. Я скачу вокруг нее и предлагаю то одно, то другое. Чувствую себя все больше и больше своим папой. Но ничего не помогает. Мари-Лу ничем не проймешь. Наконец, я сдаюсь. Оставляю ее в покое. Беру свой альбом и иду к мосткам. Сажусь на самом краю, скрестив ноги. Поверхность озера блестит на солнце, глубина кажется бесконечной. Я вижу песчаные бороздки, зеленых окуней, затаившихся в тени широких досок мостков, черные шишечки ольхи, перекатывающиеся по дну, когда дует ветер.

Я медленно вожу графитом по мягкой бумаге. Собираю все давно знакомые линии в общую точку на горизонте. Прищурившись, смотрю в сторону Нордена, где отливают золотом поля спелой пшеницы, на каменистое острие северного мыса и прямоугольный силуэт Фьюка. Миражи заставляют все это парить над водой. Словно весь мир встал на цыпочки.

Я работаю довольно быстро и, когда рисунок готов, пристально вглядываюсь в него. Мне кажется, этот пейзаж немного отличается от других моих работ. Возможно, в нем что-то есть, какой-то вопрос или чувство. Подумать только, неужели я, наконец, научился изображать то, что не видно! Но следом меня одолевают сомнения, и начинает казаться, что это всего лишь очередной полуудачный набросок.

* * *

Мари-Лу спускается к мосткам. Ее коляска подкатывает ко мне. Некоторое время она молча сидит и пишет в тетрадке с коричневой обложкой. Затем заглядывает мне через плечо и смотрит на рисунок. Я ставлю внизу листа подпись: «Адам О. Пятое августа».

— Как красиво! — говорит она.

— Тебе нравится?

Она протягивает руку:

— Можно посмотреть?

Я даю ей альбом, и она долго рассматривает пейзаж. Затем поднимает взгляд и смотрит на озеро, словно сравнивая картину с натурой.

— Ты чудесно рисуешь, Адам, — говорит она. — Все такое реальное, даже лучше.

Она принимается листать альбом, медленно и задумчиво переворачивая страницу за страницей. Надолго задерживает взгляд на каждом рисунке. Я вспоминаю, как однажды в начале лета показывал ей свой альбом. Как быстро и невнимательно она просматривала рисунки. Так листают прочитанную газету.

Я замечаю, что она приближается к той части альбома, в которую ей нельзя заглядывать, и торопливо выхватываю у нее альбом.

— Дальше тебе нельзя смотреть, — говорю я. — Это сюрприз.

— Какой же ты зануда, — говорит Мари-Лу.

— Это не просто глупая прихоть, Мари-Лу. Я должен быть с картиной один на один, пока не закончу. Тогда и посмотришь.

— Долго еще ждать?

— Все зависит от тебя, — отвечаю я. — Если захочешь позировать, тогда это не займет много времени.

— А сейчас ты можешь рисовать?

— Да, если хочешь.

* * *

Мы сидим на нашем обычном месте на берегу под ольхой. Я чувствую вдохновение. Немедленно приступаю к работе. Понимаю, что за это лето я начал кое в чем разбираться: как в рисовании, так и в Мари-Лу.

Сегодня у нее другое лицо. На Фьюке оно было мягким и живым. Гордым и одновременно расслабленным. Как у женщин-туземок. Во всяком случае, так я их себе представляю.

Теперь в ее глазах отражается нечто иное. Какая-то печаль. Я догадываюсь, что она мысленно вернулась к реальности. К сложным серым будням. К тому, что составляет нашу ежедневную жизнь со всем хорошим и со всем плохим.

Я замечаю, что меня совсем не беспокоит ее изменчивое выражение. Я уже знаю ее лицо. Кроме того, я научился узнавать разные стороны личности Мари-Лу, которые выныривают передо мной. Я гляжу сквозь них, наконец-то!

Но одна мысль не дает мне покоя: странно, каким непохожим и разным может бывать один и тот же человек. Как сильно может измениться одно и то же лицо за день или даже за час. Утром мы одни, а вечером — совершенно другие. Может быть, мы — своеобразный коллаж, составленный из разных личностей, уживающихся в нас самих, и других поколений? В Мари-Лу, например, уживаются черты личностей ее мамы и папы, Ирьи и Бьёрна. Их мысли, чувства и мечты. Она — их мечта. Но в ней, конечно же, присутствуют черты бабушек и дедушек и даже несколько капель от прабабушек и прадедушек.