Опасная профессия - Александр Волков

Когда очередь дошла до ответственного секретаря Сергея Цукасова, он сдержанно, но пошел дальше. Напомнил, что совсем недавно, после мартовского пленума ЦК, главный редактор объявил благодарность сельхозотделу, его заведующему за отличную работу в ходе подготовки к пленуму, что работа отдела всегда высоко ценилась в коллективе. Он не очень развивал эту тему, однако сделал, пожалуй, самое мудрое из того, что можно было сделать. Мы, мол, его критикуем, предъявляем какие-то претензии, тогда как от нас ничего не зависит, а стоило бы подумать о дальнейшей судьбе нашего товарища, поинтересоваться хотя бы, где же он будет работать, есть ли у него что-то на примете. И, уже обращаясь ко мне, спросил:

— Александр Иванович, ты что-нибудь присмотрел уже или нет?

Ну, прямо спас он меня в каком-то смысле! Зная, что Сергей и без того обо всем осведомлен, я понял эту замечательную «подачу» и мгновенно на нее среагировал. До того, прямо скажу, было желание что-нибудь этакое выкинуть, стол что ли перевернуть или выругаться крепко, но понимал, что это глупо, а адекватных, как говорят, средств выразить свое возмущение не находил. Теперь же вдруг почувствовал себя опять совершенно спокойно. Усмехнулся даже про себя и ответил, что еще ничего не решил, но у меня есть два предложения — от руководства «Правды» и «Известий», сейчас вот думаю, какое принять.

Это произвело оглушающее впечатление, «фонтан» мгновенно заткнулся, и редколлегию быстро-быстро свернули. Решение было принято — уволить по собственному желанию, так записали и в трудовой книжке. Но где-то в личных моих делах осталась и другая запись — насчет несработанности с руководящими органами. Осталась, и тот, кто хотел ее вспомнить, мог опереться на сей документ, что и произошло потом.

Вечером в моем доме, действительно, собрались и россияне, и правдисты, и известинцы, там были и Мамлеев, и Цукасов, и Черниченко, который незадолго до этого перешел в «Правду» по приглашению Зародова. Мы взвесили все аргументы, решая, куда же мне лучше пойти. И даже Мамлеев, который искренне хотел, чтобы я вернулся в «Известия», согласился, что аргументы Зародова весомы.

Надо еще отдать должное Воронову. Как раз в самую заваруху, хотя и длилась она всего пару дней, раздался вдруг звонок от его помощника. Он сказал, что Геннадий Иванович знает о происшедшем со мной и не хотел бы оставить это без последствий, готов вмешаться в ход событий, помочь. Поэтому, если я согласен, могу прийти к нему и рассказать обо всей ситуации. Я попросил передать Геннадию Ивановичу благодарность за внимание, но сказал, что, наверное, не приду, потому что понимаю: в «Советской России» мне больше не работать, не будет уже такой хорошей, доброй, деловой атмосферы, как при Зародове, а будут всякого рода подлавливания и подсиживания. Мне гораздо приятнее продолжить работу вместе с Константином Ивановичем в «Правде», как мы об этом и договорились.

Смешно было в этом случае качать права. Даже при высокой поддержке уцелеть в редакции я мог только при одном условии — если признаю свои «ошибки», покаюсь, пообещаю, что дальше буду послушным, да и на деле буду послушным, стану бегать с каждой заметкой на согласование в отделы ЦК… Ясно, что это было для меня неприемлемым.

Вот так начиналась моя история в качестве «гомо экономикус», так же она и продолжалась. Экономика в то время, по-моему, оказалась самой опасной сферой деятельности для журналиста.

Как мы боролись за секретность и бдительность

Партийное собрание в тот раз мы проводили в редакционном ресторане, потому что в зале, обычно используемом для этого, демонтировали аппаратуру, оставшуюся после большого совещания представителей компартий по работе журнала «Проблемы мира и социализма». Оно только что завершилось. Открывая наше собрание, я просто предоставил слово шеф-редактору Зародову, поскольку повод для этого мероприятия был необычным.

Константин Иванович, выйдя на трибуну, сообщил, что принято закрытое постановление ЦК КПСС о более строгом соблюдении режима секретности в работе. Точно уже и не помню, как оно называлось, это постановление, но речь шла именно о том, что почему-то, опять же не помню — почему, необходимо повысить бдительность, усилить охрану партийных и государственных тайн, предотвращать утечку информации… Константин Иванович только начал развертывать все эти тезисы применительно к нашей редакции, как вдруг в помещение буквально вбежал один из наших переводчиков и закричал:

— Там все слышно, на всю улицу!

— Что слышно?

— Речь ваша, Константин Иванович, про секретность и бдительность! Из репродуктора!

Шеф заволновался:

— Как же так получилось? Позовите срочно связиста!

Через пару минут в дверях показался чешский специалист

по связи, инженер, который налаживал работу микрофонов в зале, где проходило большое совещание, и прочую радиоаппаратуру. Скромный такой, тихий парень с розовыми щечками. Он робко остановился у входа в зал.

— Что там у вас происходит? Почему наше собрание транслируется на всю Прагу? — строго спросил шеф.

Радист объяснил, что во время совещания работала система вызова автомашин участников встречи. Скажем, в обеденный перерыв выходит из зала делегация Колумбии во главе с генсеком Виейрой и греческая делегация во главе с генсеком Флоракисом — дежурный диспетчер объявляет по радио: машины номер такой-то и такой-то — к подъезду! Эти машины стояли на улочке сразу за зданием бывшей семинарии, а теперь — редакции журнала. Поскольку делегаций было много, в последний раз, кажется, 99, ряд этих машин занимал всю улочку, и объявление дежурного должно было звучать достаточно громко. Теперь вот и доклад шефа о секретности звучал так же громко, по крайней мере, почти на весь район Дейвице.

— Мы эту систему еще просто не успели отключить, — пояснил наш специалист по радиосвязи. — Что-то она никак не отключается.

Пришлось нам ждать, пока репродукторы отключат, и секретность собрания будет восстановлена.

«Новый класс» и мы

Принимали меня в «Правду» сложно. Когда я сидел в приемной главного редактора Зимянина и ждал вызова на заседание редколлегии, где меня должны были утвердить спецкором секретариата, сначала ничуть не волновался: «за» главный, «за» первый зам… Ну, могут быть неприятные вопросы — отвечу. Однако шло время, а меня не вызывали. Двадцать минут, тридцать, сорок… Между тем, даже из-за двойных дверей стали доноситься возбужденные голоса, какие-то выкрики… Когда меня, наконец, пригласили, при первом взгляде на собравшихся можно было подумать, что попал в парилку — красные, набухшие лица, особенно у Зародова и Зимянина. Главный как-то раздраженно спросил меня:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});