Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом - Илья Троянов

— Я вообще-то хозяин этой гостиницы.

— Меня зовут Бай Дан.

— Вы впервые в этом городе?

— Да.

— Нам уже много раз приходилось иметь дело с зарубежными гостями.

— Рад это слышать.

— Вот душ, а полотенце я вам сейчас принесу.

— А окон у вас нет?

— Нет.

— У вас что, вообще нет комнат с окнами?

— Свободных нет.

— Не рад это слышать.

— Это как понимать? Вы не хотите эту комнату?

— Ага, телевизор здесь все-таки есть.

— Телевизоры есть во всех комнатах, где нет окон.

— А бар у вас внизу есть?

— Нет, но я могу приказать, чтобы вам что-нибудь подали.

— И чай тоже?

— Да, и чай тоже. Ну так берете вы комнату или нет?

— Беру, вместе с черным чаем и хорошим виски.

— «Скотч» или «Бурбон»?

— «Скотч», одинарный, и чтоб не меньше двенадцати лет выдержки.

— Вот вам ключи. Замок слегка заедает.

— Я уже заметил.

— Сколько вы намерены прожить здесь?

— Не могу вам ответить. Я ищу одного человека.

— Это меня не интересует.

— А телефонная книга у вас есть?

— Да, она лежит внизу.

— Вы не могли бы прислать ее мне вместе с напитками.

— Вы можете позвонить снизу.

— Благодарю.

— Комнату полагается освободить до десяти игра, если вы намерены провести здесь только одну ночь.

— Понятно. Благодарю вас.

Я сажусь по-турецки на кровать. Рядом лежит мой серый мешок, я вытряхиваю его содержимое на колючее одеяло: складная игральная доска из дерева, кости и фишки, свидетельство о крещении и кинжал, запах серы, молчание и боль, сувениры гнева, возмущения и досады… упакованы, распакованы, забыты и вновь обнаружены, изъедены молью на складе, выставлены напоказ в витрине… закрыв глаза, зажав кости в руке, я отдаюсь потоку.

Желтый дом на углу, миновало совсем немного дней, а уже кажется, будто он остался в другой эпохе. Несколько десятилетий назад, когда поврежденный бомбами дом был заново отстроен, наружные стены его в память о предвоенных годах снова покрасили желтой краской. Не слишком придирчивые глаза могут это разглядеть, пусть даже некоторые пятна краски сейчас больше напоминают лишаи. Запущенный дом посреди запущенного квартала, среди запущенного города, но расположенный уж до того в центре, что с балкона пятого этажа вполне можно плюнуть на Министерство внутренних дел. Если смотреть с определенного расстояния, Желтый дом видится тщетной попыткой хоть как-то приукрасить громадное здание министерства, которое глядит на весь квартал сверху вниз, а запущенная клумба воплощает ту же тщетность, но в меньших масштабах.

Похоже, что подъезд и лестничная клетка охраняются государством как памятники архитектуры, ибо каждый новый изъян тотчас консервируется бездействием жильцов. Сразу за входной дверью висят на стене почтовые ящики, тяжелые железные емкости, в свое время рассчитывающие приобрести значимость благодаря письмам, но этим расчетам лишь единожды было суждено сбыться. Благодаря одной вполне заурядной пестрой открытке, судя по всему изображавшей берег Черного моря, однако снимок воспевал Адриатику, однако на почтовой марке было написано ИТАЛИЯ, а почерк принадлежал младшей дочери. У Златки прямо в глазах потемнело, она подозревала здесь какое-то недоразумение, она не могла это воспринять. Если родная дочь с мужем и сыном, как и каждый год, поехала отдыхать, поехала на свое родное Черное море, только теперь не на тот переполненный пляж, где все уже привыкли к недостаткам вроде солнечных ожогов, если она на прощанье лишь бегло поцеловала мать, то эта самая мать не должна получить от нее открытку из Италии — из Италии, которая так далеко, — и не должно в результате выясниться, что на сей раз подразумевались совсем другое море и совсем другой отдых, отдых без возвращения. Но так далеко ее мысли в этот момент не зашли, теперь она не совсем твердо стояла на своих тяжелых, измученных тромбофлебитом ногах. Открытка упала на пол, Златка протянула руки к почтовому ящику, ухватилась за него, и ящик, не привыкший к таким нагрузкам, прогнулся. Выскочил какой-то винт, ящик поехал вперед, он казался надломленным, таким ему и суждено было остаться. Никто не стал ни поднимать, ни заменять этот винт.

За похилившиеся перила на лестничном пролете до второго этажа жильцы должны сказать спасибо тому врачу, которого больше нет среди них. Врач отметил сливовицей запуск спутника, давший повод несколько раз подливать из бутылок, что стояли посреди низкого стола в квартире у одного коллеги, из бутылок, которые хозяин выставил с самого начала, как бы желая заранее познакомить собравшихся с программой вечера. Вообще-то так бывало почти каждый вечер у кого-нибудь из коллег, только на сей раз в честь Гагарина получилось особенно весело и разливанно, а это, в свою очередь, объяснялось тем, что вся улица вот уже много лет была разрыта — по слухам, здесь пытались найти школьный дневник генерального секретаря, — что все от мала до велика должны были по жердочкам пробираться в свой подъезд, что космические успехи до такой степени превзошли земные неурядицы, что записные остряки сами выходили на собственную орбиту. Как бы то ни было, нашему врачу ранним утром было куда как трудно с помощью перил втащить свое тело по лестнице на двенадцать ступенек, что и отразилось на перилах.

Между вторым и третьим этажами посетители спотыкаются о несчастье бывшего жильца, терзаемого великими музыкальными амбициями. Если память мне не изменяет, он был горнист. К сожалению, дарование его оставляло желать лучшего, по крайней мере на взгляд Григория, в те времена художественного руководителя Оперы, и Григорий не пожалел времени, чтобы указать молодому человеку на его возможности и порекомендовать ему избрать какой-нибудь другой род деятельности: логический ход рассуждений, здоровый человеческий разум. А как у тебя обстоит дело с математикой? Очень неуклюжий метод, сочла потом Златка. Как можно человеку, который мечтает о музыке, подсовывать в утешение математику? Но Григорий упорно отказывался дать горнисту место у себя в Опере и столь же упорно советовал ему подыскать себе другое занятие. Неожиданно для всех восьмая ступенька между вторым и третьим этажом принесла таившееся в ней решение этой проблемы. Часть ступеньки провалилась, горнист поскользнулся, съехал по лестнице вниз и остался лежать со сложным переломом руки на площадке второго этажа как раз перед дверью врача. Он начал трезвонить здоровой рукой, он громко кричал от боли и взывал о помощи, кричал долго, не переставая, во все крепнущем убеждении, что с ним произошло что-то страшное, именно с ним, а самосознание, что произошло именно с ним, только усиливало боль.

Должно быть, стены в подъезде не забыли эти крики, эти оклеенные множеством извещений о смерти стены, черно-белых извещений, одно подле другого, полное собрание смертей в этом доме с последней войны. Экспозиция жизни в историческом ракурсе, воодушевленная циклом, который длится вот уже сорок пять лет: квартира освобождается, квартира тотчас снова занята. В сердце больше места, и на лестничной клетке, где фотографии, подписанные чьим-нибудь именем, рядом с которым стоят две даты, повествуют о том, что в одной из восьми квартир на несколько дней или недель стало посвободнее. Люди за тяжелыми коричневыми дверями расстаются со своей безымянностью лишь после смерти, доверившись какому-нибудь родственнику, заказавшему много листков форматом с листок школьной тетради, а потом рассылавшему и расклеивавшему их на соседних столбах, на стене дома, у входа в булочную, на лестничной клетке. Эти извещения почти не изменились за много лет, ни по форме, ни по качеству печати. Имена умерших превосходят числом имена на дверных звонках, те были многократно заклеены, стерты, исправлены. На пятом этаже рядом с прочими именами буквы образовали красиво выписанное ГРИГОРОВ. И неудобочитаемое, поскольку выцветшее, ЛУКСОВ. Охраняет эту дверь неисправный бойлер.

Не далее как несколько дней назад я стучал в него зонтиком, покуда дожидался. Прежде чем Златка откроет, всегда проходит немало времени. Мы обнялись. Из Златки фонтаном брызнули слова, и так всякий раз, словно именно в эту минуту голос ее пробился к водоносному слою. По темному коридору я последовал за Златкой на кухню.

— Я ходила утром за покупками. Опять это заняло несколько часов…

Она села на угловой диванчик, взяла в руки нож и держала его так, словно хотела кого-нибудь заколоть. Вид у нее был довольно дикий, пожелтевшие волосы падали на испещренную пятнами кожу лба, сохранившиеся зубы торчали, точно могильные камни на городском кладбище.

— В моем возрасте, да еще в такую погоду, холодина-то какая, а мне надо бегать по всяким делам, а ноги сразу начинают болеть, ты ведь знаешь, ноги у меня отекают, будто они уже и без того недостаточно толстые, вода вся опускается книзу, и тут уж ничего не поделаешь, ну можно так жить, Бай Дан?