Полнолуние - Николай Плевако

Повстречалась Варвара и, словно все понимая, полезла в душу:

— Чудачка… Зачем ты ему нужна? Ты хотя бы у своего отца узнала, кто ему все время письма шлет.

Елена замкнулась, сердито сдвинула брови.

— До чего же дуры бабы, столько страданий принимают от мужиков. Пусть лучше они за нами бегают. — Свинарка была настроена миролюбиво, и в голосе никакой насмешки, только сочувствие. — Пойдем, Елена, выпьем по стаканчику красного, развеем тоску. Я ведь зла на тебя не имею. А ты на меня?

— Отстань, Варвара, нету у меня охоты ни пить, ни разговаривать.

— Выбрось из головы этого человека, не нужна ты ему.

— Что ты встреваешь не в свое дело!

Елена, осерчав, прибавила шаг, а Варвара, спокойная и безучастная, медленно затянула концы цветастой шелковой косынки, усмехнулась и отстала.

8

— Ох и напугалась я!

— Что случилось?

— Девушка вбежала в комнату, долговязая такая. Запыхалась. Увидела меня и сделала круглые глаза. Ничего не сказала, шмыгнула в темноту. Ты представляешь?.. Я обомлела. Сижу и думаю: «Может, мне почудилось?»

Лида растерянно посмотрела на Бородина, вставая со стула, чтобы помочь ему освободиться от покупок. Она была в узких брюках и яркой клетчатой ковбойке с распахнутым воротом. Костюм этот ее молодил и делал похожей на паренька.

— Чу! Ты слышишь? — Она испуганно обернулась к окну. В палисаднике затрещали ветки. Бородин широко распахнул створки, перегнулся через подоконник. На него дохнуло сыростью, тонким запахом белоголовых «дубков». Тишина стояла дремотная, спокойно текущая, как степная речка. О такой тишине мечтают жители больших городов. Отдаленный лай собаки, песня сверчка на дереве, скрип колодезного журавля ничуть не нарушали этой тишины, а, напротив, были ее необходимой частью, как мелодия в песне. «При-ходила Елена», — подумал он и оставил окно открытым.

— А если к нам на стол грохнет кирпич? — спросила Лида уже с иронией.

— Такого здесь не бывает.

— Даже из ревности?

И неожиданный приезд Лиды, и этот иронический тон были в ее характере. Бородин пытался отгадать, что ее привело сюда, что скрывалось за показной беспечностью.

Лида села на диван, достала сигареты, по-мужски забросила ногу на ногу, закурила.

— Неделя уже, как я из Москвы, но нисколько не скучаю.

— Что вы делаете в колхозе?

— Приехали посмотреть на свое опытное хозяйство. Как в этом году по области урожай кукурузы?

— Добрый. — Но Бородин тут же отметил, что «урожай» для Лиды пустой звук.

— Я тебе не договорила. Этот чудак Езька взобрался на стог, на самую верхушку, напялил на голову разодранную соломенную шляпу и давай выламываться. Мы чуть не умерли со смеху! — И снова в словах Лиды прозвучала нарочитая беззаботность. Зачем она приехала? Что намерена сказать? Она принесла с собой частицу большого города, кусок его звонкой жизни. Москва, Москва… Хоть Бородин в ней не родился, но она ему стала второй родиной, и близки, дороги ему были певучий говорок ее жителей, толкотня и пестрота центра, бесконечность ее новых проспектов. И даже передряги в институте, делавшие тогда жизнь невыносимой и приведшие в конце концов к бегству в эту глушь, теперь вспоминались как увлекательное романтическое приключение.

Она рассказывала и рассказывала, эта говорунья-москвичка, ничто в ней не изменилось — та же кругленькая, подвижная фигура, те же трепетные пухлые губы, те же удивленные и ничему не удивляющиеся глаза, те же уличные словечки, употребляемые не потому, что она была испорчена и развязна, а лишь потому, что хотела быть похожа на современную молодежь и преждевременно не состариться. Бородину не стыдно было признаться в том, что он любил эту женщину. В ней было что-то такое, чего недоставало многим другим… Но все это время, когда он смотрел на Лиду, когда передвигал по столу тарелки, наливал вино, чокался рюмкой, — чувствовал почти осязаемо рядом с собой другую, более близкую, по-настоящему дорогую. Она, эта другая, точно присутствовала в комнате, бесшумно неотступно двигаясь за ним и останавливаясь и садясь, когда он останавливался и садился. Он даже несколько раз оглянулся, настолько сильно было это ощущение.

— Одичал…

— Что?

— Одичал ты, страшно одичал в районе. Ну разойдись, разойдись…

Лида слегка подталкивала его колено своим коленом под столом. Прикосновение ее ноги в другое время вызвало бы у Бородина ответное движение, теперь же показалось бесстыдным, и она поняла это, и покраснела, и снова заговорила про Езьку, про «мировую» вечеринку; про «отрывных» девчат и какое-то ночное приключение на речке, а он ничего не понимал, не слышал и лишь думал об одном и том же — о тревожных минутах ожидания на московском вокзале. Эти воспоминания не давали ему покоя до сих пор, как заноза.

Лида отодвинулась от стола.

— Конечно, без девочек ты тут не скучаешь. Я вижу.

— Как тебе сказать. Мне сейчас не до них.

— Не отпирайся.

— А вообще-то я не безгрешен.

— Все мы не безгрешны. — Она понимающе улыбнулась, словно отпускала ему грехи, а заодно и себе.

— Что Илья? До сих пор в министерстве? — спросил Бородин, чтобы переменить разговор.

— Разве ты не знаешь? Директор… вместо амебы. Ты слыхал, наверное: Илья успешно защитил докторскую.

Бородин был удивлен, но, пожалуй, больше уязвлен, хотя делал вид, что Илья для него ничего не значит. О диссертации он уже знал, читал отчет и нашел в нем интересные мысли, возможно и заслуживающие внимания. Черт побери, пока он корпел в районе, его далеко обогнал ровесник.

Бородин не оставлял свои исследования на опытной станции и выхлопотал для нее новое оборудование. Почти весь этот день он провел среди замысловато сплетенных стеклянных трубок, баллонов с газообразным меченым азотом и жидким в сосудах Дьюара, среди точных аппаратов, одни названия которых вызывали благоговение: масспектрометр, прибор для спектрального изотопического анализа. Там, на полях, агрономия до сих пор вертелась вокруг навоза, зяби, пара, как и во времена прадедов, а здесь она сразу унеслась в атомный век!

Бородин теперь мог делать такие же опыты, что и в Москве, но на партийной работе не оставалось времени для науки, и он жил раздвоенной жизнью, в постоянной внутренней борьбе: чему отдать предпочтение? Порой он приходил в отчаяние, и ему казалось, что он не выдержит, сойдет с ума. А в области, на совещаниях и пленумах, Бородина приводили в пример как образец настоящего секретаря райкома, который «удачно сочетает партийную и научную работу». Там и не подозревали, чего это ему стоило.

Иногда Бородину казалось, что ничего, собственно, не потеряно, надо только как-то перестроиться, хотя бы часа два в день уделять лабораторным исследованиям, но почему-то так получалось, что эти-то два часа он и не мог выкроить, захваченный текучкой в райкоме, и с каждым месяцем все острее чувствовал, что дальше и дальше удаляется от любимого дела, которому отдал много лет.

— Как быстро время летит. Уже три года. А кажется, только вчера мы расстались, — сказал он, подливая в стаканы вино, и тут же подумал: «Расставался я один… один на московском вокзале».

— Наверное, мы очень переменились, — сказала Лида. — Тебя я не узнаю. Ты совсем одичал!

— Очень много работы.

— Районщик! Можно умереть, — невольно вырвалось у Лиды. — Ты не обижайся. Даже походка изменилась. Помню, как ты всегда носился, не узнавая знакомых, а тут шапку снимаешь, за руку здороваешься.

— Что же тут плохого?

— Одичал, одичал.

— Посмотри.

— Боже мой, моя фотография! Где ты ее взял?

Бородин хотел назвать имя Сайкина, да побрезговал.

— В одной семье обнаружилась, — сказал он. — Ты, наверное, не знаешь Варвару Чоп. Она принесла. И все допытывалась, дружили мы с тобой в юности, была ли ты мне жена?

Лида не знала Варвары Чоп и со смешанным чувством удивления, радости и смущения разглядывала пожелтевшую открытку, приставленную к вазе с цветами.

— Тут мне нет и двадцати. Прическа смешная, вид простецкий. Я ее заберу?

— Пожалуйста.

Спрятав фотографию в сумочку, она деловито (уже не женщина, а научный работник, что так не нравилось в ней Бородину) сказала:

— А ты знаешь, Илья не против забрать тебя в институт. Примешь предложение?

Бородин неопределенно пожал плечами. О научной работе в большой лаборатории он старался не думать, но не получалось: скучал по ней всегда, каждый день. А теперь от этого уже нельзя было уйти. Недавно он узнал, что есть вакансия в Киеве и Ленинграде. Но как посмотрят на его отъезд те, те и те? «Нашумел, толком ничего не сделал и уехал», — слышались ему укоряющие голоса.

В палисаднике снова затрещала ветка. Лида обернулась и долго смотрела в ту сторону.