Один коп, одна рука, один сын - Аманда Линд

Они слишком долго испытывали друг друга на прочность. Он много раз был вынужден ей уступать против воли, и она прекрасно об этом знала, но предпочитала не задумываться. «Наступит время, — думала она, — и я буду тратить больше времени на семью, чем на работу. Только подождите, имейте терпение». Но она требовала от других слишком много этого терпения, слишком долго заставляла ждать.

Пер совершенно прав. В том, что случилось, была и ее вина. А она все ждала, что увидит в нем какие-то признаки мужественности, но каждый раз обманывалась в своих ожиданиях. В какой-то момент, как раз после погони, случился всплеск, но он иссяк так же быстро, как и возник. А еще эта его неуклюжесть, выводившая ее из себя, безынициативность, отсутствие желания что-то изменить, сделать лучше, нежелание ставить цели и их добиваться. Ему вообще чего-нибудь хотелось в этой жизни? Неужели ему не хотелось, как модно сейчас говорить, самореализоваться?

С другой стороны, а что она сделала для собственной самореализации?

По зрелом размышлении Фрэнси пришла к выводу, что в ее случае цель — добыть себе как можно больше денег и власти по одной простой причине: ее к этому всегда тянуло, ей становилось от этого хорошо. Вот, собственно, и вся жизненная философия, которую она последовательно воплощала.

Умеренности не было места в ее мире.

Умеренность не ее кредо, и она никогда не будет пользоваться ею в своей системе координат.

Умеренность — понятие, бессмысленность которого она хотела доказать своим живым примером, будучи той, кем была, и живя так, как хотела.

Умеренность — качество, не свойственное человеческой натуре, вопреки болтовне о том, что именно она и есть ключ к счастью. Фрэнси ненавидела вечный треп о том, что нужно быть спокойной, подавлять проявления чувств, ни в чем не демонстрировать чрезмерности. Следовало усмирять свои желания и не сметь купаться в роскоши. Нельзя слишком радоваться и чрезмерно печалиться. Быть слишком разговорчивым или молчуном. Хвастаться и прибедняться. Быть слишком успешным или неудачником, с которым нормальные люди не могут и общаться по-человечески.

А также нельзя умирать каким-то необыным образом. Смерть спрятана в некий дальний угол бытия, где обитают «ну, ты знаешь, эти, которые дали дуба».

Тех, кто осмеливался наряжаться в блеск и гламур, краситься помадой и тушью, несмотря на то что они джентльмены, и те, у кого были выпирающие мускулы и резкая манера общаться, несмотря на то что они леди, повсеместно становились объектом осуждения так называемого общественного мнения, ни одного представителя которого Фрэнси в глаза никогда не видела. Она подозревала, что на самом деле просто какая-то группка статистиков, сидя на хорошей зарплате, выдумывает те взгляды, которые якобы исповедует население.

Взрослого, который качается на качелях на детской площадке не потому, что присматривает за ребенком, а сам по себе, и обнимает плюшевого мишку, тут же объявят извращенцем или даже педофилом, хотя у него просто возникла потребность поиграть.

«Почему нельзя продолжать играть во взрослой жизни? — размышляла Фрэнси, подставив лицо ласковому солнцу. — Кто решил, что должно быть именно так?»

Серьезность — следствие вступления во взрослую жизнь.

Все игры должны быть прекращены, нередко в течение одного дня.

И повседневной задачей становится не удовольствие, а исполнение долга. Как если бы внутри людей кто-то нажимал на кнопку, и они немедленно поворачивались спиной к стране детства, вместо того чтобы остаться там хотя бы одной ногой и испытывать наслаждение, растопыривая пальцы ног в колючей траве и пачкая пальцы рук в россыпях цветочков из сахарной пудры.

Фрэнси устало вздохнула и открыла глаза. Повернула голову и увидела, что Янне и Петер несут свою вахту, сидя в «пежо» рядом с церковью. Теперь Адриана охраняли круглосуточно. И ее, и Юсефа, и Грейс. А Кристину? Пока нет. Для этого сестрица должна позвонить и выразить Фрэнси сочувствие.

Бэлль уснула. Фрэнси зашла обратно в церковь и услышала конец гимна «Пора цветения близко». Затем заиграл орган и зажурчало море детей, радующихся предстоящим долгим каникулам, и родителей, разделяющих их радость, каждый из которых жутко гордился своим необычайно гениальным и пригожим чадом.

Что касается восхищения родителей своими отпрысками и преувеличения их достоинств, то тут с точки зрения общественной морали не было места умеренности.

— Привет, милый! — Фрэнси обняла пробравшегося к ней сквозь толпу Адриана.

— А где папа и Наташа? — спросил сын и умоляюще посмотрел на Фрэнси.

Он понял, что что-то произошло, но не знал, что именно и насколько все серьезно. Фрэнси сказала, как бы походя, что папе и Наташе придется на время уехать, а почему — она объяснит потом. И Адриан решил, что это «потом» как раз наступило.

«Папочка твой спекся, — подумала Фрэнси, — наш дом больше ему не дом. А Наташа отправилась к себе на родину, ее вещи будут выброшены на помойку, и ты никогда ее больше не увидишь».

— Расскажу, когда приедем домой, — пообещала Фрэнси и взъерошила ему волосы.

Надо сказать, что сделала она это довольно грубо, по ощущениям — как если бы дала подзатыльник. Поэтому он не стал продолжать расспросы и поплелся за ней на улицу, где предполагалось, что он попрощается с одноклассниками, разъезжавшимися на лето. Но у него не было ни малейшего желания с кем-то прощаться, потому что он всех их довольно плохо знал. Да и не особенно хотел узнавать. Ведь у него была Тея, и этого достаточно. Они встречались так часто, как могли. Он даже показал ей подземный ход и позволил по нему пролезть к ним в сад, походить потихоньку по двору, посидеть и покачаться в гамаке и послушать, как он приятно скрипит. Они полазали по деревьям, поболтали ногами, посидели в сарае садовника и пошептались. Еще он показал ей окно своей комнаты и описал, как она выглядит, пообещал, что скоро она тоже сможет туда подняться. Надо только спросить у мамы разрешения, а она очень строгая.

— Сейчас поедем к бабушке с дедушкой, — объявила Фрэнси, когда они уже подходили к ее «мерседесу», стоявшему в двадцати метрах от «пежо» качков, — они тоже хотят отпраздновать твой переход в следующий класс.

— А что тут такого праздновать? — спросил Адриан, которому хотелось поиграть дома, забраться под одеяло и потосковать по отцу и Наташе.

— Как что? И будь повеселее, чтобы не расстраивать их. Ну, давай лезь на заднее сиденье.

Адриан сделал, как велела мать, которая затем посадила Бэлль в детское кресло спереди. И они поехали, «пежо» — в нескольких метрах за ними. Адриан то и дело оборачивался и показывал качкам язык. Они отвечали ему тем же. Настроение у него улучшилось. Это было в любом случае веселее, чем общаться с матерью, всегда такой напряженной и серьезной. Ей нужно больше играть, чаще устраивать выходные дни. Могла бы походить босиком по траве, покачаться подольше в гамаке, а не вскакивать каждые три минуты, чтобы пострелять, повзрывать, поугрожать, кого-нибудь подкупить или провезти контрабанду.

Когда он вырастет, он не будет таким, как мама. Но и таким, как папа, тоже. Он будет совсем другим, будет улыбаться и не станет так сильно напрягаться, чтобы жить.

Адриан смотрел в окно и считал красные машины. Очень хотелось мороженого. Интересно, будут ли у него опять веснушки в этом году? Хоть бы Тея пришла в их школу на будущий год и попала в его класс, ведь они почти ровесники, всего месяц разницы. Кстати, почти через месяц ему исполнится девять.

Как хорошо было бы полететь на Луну. В Интернете он прочел о том, что скоро туда смогут летать обычные люди как туристы. Единственная загвоздка в том, что это стоит уйму денег. Даже у мамы столько нет. Даже если сложить все ее деньги, деньги дедушки Юсефа и тети Кристины. Но мечтать-то можно бесплатно, поэтому Адриан продолжал мечтать о том, как будет гулять по Луне, паря над ней из-за слабого притяжения.

Дома у бабушки с дедушкой угощали всевозможными лакомствами из кондитерской «Ласточка», что за углом у площади Карлаплан. Кофе наливали из серебряного кофейника. Адриана закидали расспросами о школе, он отвечал вежливо и в меру честно. А сам скучал по Тее, посматривал то и дело на мать и думал, осмелится ли рассказать ей о подруге, и думал о том, когда же она наконец расскажет, что случилось, куда делись папа и Наташа. Он не понимал, почему бабушка с дедушкой тоже ничего не спрашивают о том, где же папа. Его имя вообще не упоминалось во всяком случае, когда взрослые думали, что Адриан может услышать их разговор.

Он вышел на террасу и перегнулся через парапет. Далеко внизу он увидел, что оба качка стоят и курят, играют мускулами и рассматривают проходящих женщин. Конечно, они выглядят неплохо, но не настолько круто, как сами думают. Адриан плюхнулся в один из шезлонгов и стал смотреть в небо, его занимали мысли о том, каково это работать богом.