Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове - Валерий Осипов

Когда повернули на Спасскую, Митя оглянулся и шепотом спросил:

- Это он из-за Саши?

- Из-за Саши.

- А он в гимназию может прийти?

- А что такое?

- У меня латынь письменная не сделана...

Володя не выдержал, улыбнулся.

- Нам на сегодня много из геометрии и славянского задали, - продолжал Митя, - так я и не успел.

И он с надеждой посмотрел на старшего брата, как бы спрашивая: сможет ли большое задание из геометрии и славянского послужить ему оправданием перед городовым за то, что он, Митя, не приготовил урока из письменной латыни, или нет?

- Очень плохо, что ты не успеваешь готовить все уроки, - строго сказал Володя, стараясь придать своему голосу выражение, которое должно быть у старшего в семье мужчины. - У вас же в этом году первый раз устные экзамены. Надеюсь, ты не забыл об этом?

- Нет, не забыл, - опустил голову Митя.

А Володя, когда подошли уже к самой гимназии, вдруг сказал:

- Уроки нам теперь, действительно, нужно готовить так, чтобы никто не мог придраться - ни директор, ни инспектор, ни городовой...

- Это из-за Саши, да? - спросил Митя. - Чтобы его не казнили?

И заплакал.

- Да, из-за Саши, - сказал Володя и вздохнул.

Глава десятая

1

Сопроводительная записка, которую министр внутренних дел граф Дмитрий Толстой отправил 30 марта 1887 года директору департамента полиции Дурново вместе с прошением М.А. Ульяновой и резолюцией Александра III, имела следующее содержание:

«Нельзя ли воспользоваться разрешенным государем Ульяновой свиданием с сыном, чтобы она уговорила его дать откровенное показание, в особенности о том, кто кроме студентов устроил все это дело. Мне кажется, это могло бы удаться, если б подействовать поискуснее на мать».

Подписи на записке не было.

Тридцать первого марта, после разговора с Марией Александровной в департаменте полиции, Дурново послал коменданту Петропавловской крепости Ганецкому секретно предписание, в котором, в частности, говорилось «о дозволении госпоже Ульяновой иметь в среду 1 апреля свидание с сыном в течение двух часов от 10 до 12 дня... не за решеткой, а в отдельном помещении, но в присутствии лица, заведующего тюремным помещением...».

Комендант крепости Ганецкий собственноручно пометил секретное отношение лаконичной фразой: «Исполнено 1 апреля 1887 года в указанное время».

От центрального входа до ворот Трубецкого бастиона Марию Александровну сопровождал дежурный офицер: такое случалось не часто, чтобы содержащемуся в крепости предоставлялось свидание в самой крепости. Дежурный офицер преисполнен был настороженности и внимания. Седая дама (Марии Александровне месяц назад исполнилось пятьдесят два года) не выказывала, правда, никаких подозрительных намерений, но кто ее знает...

Они прошли мимо полосатой будки, под низкими сводчатыми воротами, мимо еще одной полосатой будки (лица у часовых были сонные, пухлые, а глаза быстрые, цепкие), поднялись на второй этаж и оказались в унылой сумрачной комнате с характерным тюремным запахом - смеси хлорки и керосина. Тюремный чин, в присутствии которого, очевидно, должно было происходить свидание, принял посетительницу от офицера наружной охраны, как говорится, с рук на руки и, отворив дверь во внутренние помещения, крикнул кому-то невидимому:

- Сорок седьмого - ко мне! Живо!

Дежурный офицер ушел.

«Сорок седьмой, - повторила про себя Мария Александровна. - Здесь им отказано даже в имени».

Неожиданно она поймала себя на мысли, что чувствует себя очень спокойно и даже как бы безразлично: невозмутимо оглядывает стены, окно, немудреную обстановку - грубый деревянный стол, несколько стульев, длинную лавку вдоль стены.

Тюремный чин (официальный свидетель предстоящего свидания) сидел около стола на табуретке, положив одну руку сверху на стол. У него, как и у часовых в будках, был землистый, болезненный цвет лица, какой бывает у людей, редко выходящих на улицу, но колючие, проворные бусинки глаз, казалось, жили совершенно независимой от хозяина жизнью - смотрели энергично и пристально.

Потом, спустя несколько мгновений после ухода офицера, Мария Александровна поняла, что испытываемое ею спокойствие вовсе не безразличие. Была просто усталость - смертельная человеческая усталость, которая наступает у путника, долго блуждавшего в пустынных лабиринтах некоего огромного строения, воздвигнутого по законам, о которых он, путник, не имеет ни малейшего представления... И вот цель достигнута, но не осталось сил, чтобы понять это, - то, что цель достигнута, не говоря уже ни о чем другом.

И еще была пустота.

Вчера, после разговора с Дурново, после того, как она услышала из уст пожилого, респектабельного генерала с благообразной светской внешностью слова, которые ей стыдно было даже вспоминать, после того, как управляющий столичным департаментом сделал ей предложение, которое, по ее понятиям, мог сделать только отъявленный негодяй, - после всего этого Мария Александровна ощутила вдруг внутри, а главное - вокруг себя гнетущую унылую пустоту, и поняла, что она решительно ничего не знает о тайных, незримых законах столичной жизни и что она, очевидно, ничего не сможет добиться и ничем не сумеет помочь старшему сыну.

И тем не менее она внимательно слушала Дурново, кивала ему головой, отодвинув куда-то в сторону свои истинные чувства и ощущения, живя все это время, пока продолжался разговор с директором департамента полиции, механической, а не настоящей жизнью, и как только были произнесены так напряженно, почти мистически ожидаемые ею слова - «свидание завтра в десять», она тут-же, сразу забыла все, что говорил Дурново перед этим, встала, поблагодарила, попрощалась и вышла.

У себя дома, в Симбирске, в семье, в отношениях с детьми, мужем, с близкими и знакомыми (а еще раньше - в доме отца, в отношениях с сестрами, с тетушкой Катериной Ивановной, с апокаевскими и кокушкинскими крестьянами) Мария Александровна привыкла к простоте и ясности, слова и понятия воспринимались ею в их первом, наиболее распространенном и принятом значении. Конечно, это не была примитивная и плоская речевая простоватость: приходилось иногда и Марии Александровне в своей жизни прибегать к сложным иносказаниям. Но в общем-то словесная игра никогда не была в чести ни в доме ее отца, ни в доме ее мужа, и поэтому, когда генерал Дурново повел с ней изощренную полицейскую беседу, в которой не было ни одного искреннего слова, ни одной истинной и правдивой мысли, а была только тонкая и прозрачная паутина скрытых намеков и недомолвок, сводящихся в общем-то к одному - мать должна была выведать у сына то, что не удалось узнать полиции, - когда Дурново начал с ней этот долгий и хитрый поединок, она твердо решила: никакие силы не заставят ее играть эту жалкую и подлую роль, какой бы цены это ни стоило ни Саше, ни ей самой.

Звякнул дверной засов. Мария Александровна подняла голову. Саша стоял перед ней всего в нескольких шагах.

Они оба долго ждали этой минуты, и когда она пришла - растерялись, замерли, сжались и внутренне, и внешне, оказались неподготовленными к встрече и будто бы окаменели под пристальным взглядом тюремного чиновника, энергичные бусинки глаз которого торопливо перебегали с матери на сына и обратно.

- Здравствуй, мама, - тихо сказал наконец Саша.

- Здравствуй, Саша, - так же тихо ответила Мария Александровна.

Он сделал шаг вперед и вдруг, не выдержав нервного напряжения, бросился к ней, опустился на пол, уткнулся лицом ей в колени и весь задергался в беззвучных конвульсиях рыданий, сотрясаясь спиной, руками, головой и всем телом от своего безысходного, ни с чем не сравнимого отчаяния.

Мария Александровна прижала голову сына к коленям, обхватила ее руками и, не пытаясь больше удерживать слез, потоком хлынувших по ее щекам, уронила лицо на худую, вздрагивающую Сашину шею.

Тюремный чиновник отвернулся.

Ощутив около себя сына, его руки, плечи, голову, шею, спину, Мария Александровна вдруг почувствовала необычный прилив сил. Огромная, не поддающаяся никакому измерению волна чувств накрыла ее сердце. Дрожащими руками она гладила Сашину голову, целовала его волосы, затылок, уши. Она понимала, что в ее лихорадочных движениях нет сейчас ничего такого, что помогло бы в дальнейшем сыну легче перенести его тяжелую участь, но тем не менее ничего не могла с собой сделать. Забыв совершенно обо всем, она была сейчас только матерью, только женщиной, родившей этого рыдающего у нее на коленях человека, выкормившей этого человека грудью, научившей его ходить, пить, есть, различать окружающие предметы и вот теперь знающей и понимающей, что на эту тонкую, худую шею может быть очень даже скоро палач накинет намыленную петлю, и тогда все ее силы, все ее заботы, вся ее великая материнская работа, потраченная на рождение и воспитание этого человека, окажется напрасной, проделанной впустую, и что ей, конечно, будет не пережить этой жестокой несправедливости природы, когда она, мать, останется жить, а ее дитя, рожденное ею для жизни и счастья, уйдет из жизни раньше нее и всего лишь в двадцать один год ото дня своего рождения.