Ученик философа - Айрис Мердок

— Нет, не приходили.

— Может, они вас боятся, я замечал, что люди вас боятся, я и сам боялся поначалу, да-да. Может, вы, как говорят, помягчели! Послушайте, а вы не пишете мемуаров?

— Нет.

— Вам надо писать мемуары, ведь у вас же была потрясающая жизнь. Интересно, что вы теперь думаете о своей философии, во что она вылилась? Как вы ее определите?

— Во что она — что? — спросил Джон Роберт.

— Простите, это глупое словечко, я хотел спросить — как вы оцениваете свой вклад, в какую область, по-вашему, вы его внесли? Я раньше думал, что мое призвание — толковать миру вашу философию. Очень глупо с моей стороны, надо полагать. Но мне этого по-прежнему хочется! Нам надо о многом поговорить. Вы когда-то сказали, что в философии, если ты не движешься со скоростью улитки, значит, ты вообще не движешься!

— Боюсь, что у меня не будет времени, — сказал Джон Роберт.

— Мы можем говорить понемножку раз в неделю, для меня это было бы бесценно, в Эннистоне, насколько я знаю, нет других философов.

— У меня не будет времени, — повторил Джон Роберт. Он посмотрел на часы, — Я жду визита, надеюсь, вы не возражаете…

— Когда к вам придут?

— В одиннадцать, — ответил Джон Роберт, неспособный ни на мелкие светские уловки, ни на откровенную ложь.

— Тогда у нас еще есть немного времени, может, я говорю глупости, это от смущения, я робею, стесняюсь…

— Если вы хотели мне сказать что-то определенное… — начал Розанов.

— Вы ведь знаете, что я потерял работу?

— Нет.

— Но у меня есть пенсия, так что все в порядке. Вы никогда не догадаетесь, отчего я лишился работы.

— Нет, не догадаюсь.

— Я побил все римское стекло в музее.

— Все римское стекло? — Кажется, Розанов слегка заинтересовался.

— Да, специально, покидал на пол, и оно побилось на куски, все побилось.

— А его потом склеили? — спросил мудрец.

— Понятия не имею. Они его очень старательно подбирали. Одна девушка плакала. Я ушел.

Воцарилось молчание.

— Хотите знать, зачем я…

— Как ваша жена? — резко спросил Джон Роберт.

Джордж, который успел покраснеть и выдать, как он теперь понял, совершенно идиотскую гримасу, изобразил бесстрастие. Он вышел из-за кресла, за которым стоял.

— Я пытался ее убить, — сказал он.

Философ поднял брови.

— Я загнал нашу машину в канал, нарочно, разумеется, как и со стеклом было, я выскочил, а Стелла ушла под воду с машиной. Только ей как-то удалось вылезти. Жалко. Может, в следующий раз больше повезет.

— Вы не слишком изменились, — сказал Джон Роберт.

Джордж был рад это слышать. Он слегка расслабился и сказал:

— Не знаю, действительно ли я пытался ее убить. Я сам задавался этим вопросом. И об этом я тоже хотел бы с вами поговорить, это похоже на вещи, которые мы раньше обсуждали. В конце концов, что такое сознание, что оно такое, существует ли оно?

— Что, кроме него, вообще существует? — мрачно спросил Джон Роберт.

— Каковы мотивы, несет ли человек ответственность? Вы когда-то сказали, что у всех людей низкие мотивы. Но некоторые мыслители говорят, что преступление — вид милосердия. Иногда я чувствую, что преступление — это долг. Разве это не трансцендентное доказательство? Если преступление — долг, то в словах «Зло, моим ты благом стань»[57] есть смысл. А вы когда-то сказали, что нет.

— Я сказал?

— Вы говорили, что эта фраза бессмысленна. А я считаю, что нет. Интересно, почему вы запретили мне заниматься философией? Ну так вот, у вас ничего не вышло. Я сам занимался. Мне хочется вам рассказать, о чем я думаю. Меня очень интересует то, что вы говорили про время. Иногда мне кажется, что я теряю настоящее, словно теряешь центр поля зрения, ощущение индивидуальности пропадает, я не чувствую своего настоящего существа…

— Вам надо к доктору.

— Я же выдвигаю философскую теорию! Почему вы не велели мне заниматься философией?

— Я решил, что вы для этого не годитесь, — сказал Джон Роберт и снова поглядел на часы, — Vous pensiez trop pour votre intelligence, с'est tout[58].

— Господи, неужели после стольких лет вы даже tutoie[59] со мной не можете? Вы сказали, что я «вечно берусь за непосильные для себя задачи». Так ведь? Именно этого вы мне и не дали сделать. Я так или иначе был трусом. Но может быть, сейчас, с вашей помощью…

— Не думаю…

— Вы мне жизнь поломали, знаете ли. Знаете? Если бы вы не отвадили меня от философии именно в тот решающий момент, я бы мог чего-то добиться в жизни. Я так никогда и не оправился от ваших завышенных ожиданий. Так что вы мне кое-что должны!

— Я вам ничего не должен, — сказал Джон Роберт, но не зло, даже как-то безжизненно.

— Кант заботился о своих учениках. А Шлик — нет. Кант опекал своих учеников даже много лет спустя…

— Вы ничего не знаете о Шлике.

— Вы уничтожили мою веру в добро и зло, сыграли Мефистофеля, когда я был Фаустом.

— Вы себе льстите.

— Думаете, у меня не было Фаустовых искушений? Вы у меня украли меня самого. Вы когда-то говорили: если философия не подобна скачкам на Большой национальный приз, то она вообще ничто. Может быть, я сломал шею. Если да, то, ради бога, пристрелите меня.

— У вас, кажется, голова забита всем, что я когда-либо говорил. Успокойтесь.

— Я про вас много читал, я читал статью, там говорилось, во что вы верите: Платонова Форма Добра — это большой мраморный шар, хранящийся где-то на верху колонны. Вы это читали?

— Нет.

— Та статья была не очень-то почтительная. Стало быть, вы бросили философию?

— Нет.

— А вроде бы сказали, что бросили.

— Нет.

— Вы с виду очень постарели. Сколько вам лет? У вас вставная челюсть — в Калифорнии у вас еще были свои зубы. Надеюсь, я не доживу до ваших лет. Вы, наверное, ждете, чтобы я извинился?

— За что?

— За то, что я вам чертовски нахамил в Калифорнии.

— Это не важно.

— Важно. Я извиняюсь. И за сегодняшнее тоже. Падаю ниц. Калибан[60] тоже нуждается в спасении.

— Что?

— Калибан тоже нуждается в спасении. Вы это говорили на лекции. Вы забыли?

— Да.

— А я нет. Я знал, что вы говорили про меня. Боже, каким настоящим я себя чувствую теперь, когда я наконец с вами, черт возьми, намного реальней, чем я себя чувствовал все эти годы, столько лет. Я жаждал вашего присутствия. Джон Роберт, вы должны мне помочь. Вы украли мою реальность, вы украли мое сознание, вы единственный, кто может их вернуть. Спасение приходит через магию, тоже ваши слова. Я вас прошу, умоляю.

Это вопрос спасения, вопрос жизни и смерти. Боже, ну хоть взгляните на меня, неужели вы не можете сосредоточиться на мне хоть на миг? Позвольте мне видаться с вами, быть с вами, мне все равно, о чем говорить.

— Джордж, — сказал Джон Роберт, наконец переводя на него взор, — вы находитесь в заблуждении. Нет такой структуры, в которой употребляемый вами язык обрел бы смысл, нет контекста, в котором возможен был бы разговор между нами. Если я сейчас пожалею вас и разрешу приходить, это будет ложь. Я не хочу обсуждать вашу душу и ваши воображаемые грехи. Мне это неинтересно, я не могу поделиться с вами никакой мудростью и не могу вам ничем помочь. Ваше представление о наших отношениях — иллюзия. И перестаньте беспокоиться насчет философии. В вашем случае философия — лишь нервический каприз.

— Вы меня отвергаете!

— Нет. Извините. Вы мне не до такой степени интересны. Вы мне вообще не интересны. Я просто не хочу вас видеть.

— Не может быть! Почему вы со мной так обходитесь? Что я вам сделал? Что вы обо мне подумали?

— Вы мне ничего не сделали. Я о вас не думал. Вы просто заблуждаетесь. Пожалуйста, уйдите.

Тут раздался звонок в дверь.

Джон Роберт, наконец разозлившись, протолкнулся мимо ученика в прихожую. Джордж стоял в дверях, чувствуя теперь, как бешено бьется сердце, и едва различая грузную фигуру учителя — единственным источником освещения в прихожей было окошечко над дверью. Еще секунда, и в сером, но ясном уличном свете явила себя Алекс, она была в своей лучшей шубе, Удлиненные глаза сияли, большой бледный рот улыбался. Джон Роберт молча отступил в сторону, она шагнула вперед и увидела Джорджа. Лица матери и сына вдруг приобрели одинаковое выражение — удивительно кошачье. Алекс перестала улыбаться, потом улыбнулась опять, но уже совсем по-другому. Джордж добавил мрачности в гримасу, которую изображал для Джона Роберта, и добавил к ней улыбку или ухмылку.

— Прощайте, — сказал Джон Роберт, обращаясь к Джорджу.

Алекс опять продвинулась вперед, мимо Джона Роберта, который придерживал дверь, и встала у лестницы, пропуская Джорджа. Он прошел мимо матери, отвернувшись. Коснулся мягкого серого меха длинной шубы, стянутой на талии поясом из металлической цепочки. Уловил запах пудры. Содрогнувшись, прошел мимо Джона Роберта, и дверь закрылась.