Мы вернемся осенью (Повести) - Валерий Вениаминович Кузнецов

упало письмо Иркумы. Он поднял его, пробежал глазами знакомые строки.

— Письмо... Отдай письмо!

Холодная судорога прошла по спине. Самарин обернулся: к нему полз, оставляя кровавый след на снегу, Дюлюбчин. Вот он попытался приподняться, поднял руку... Самарин выстрелил ему в голову. Старик уткнулся лицом в снег.

...Их нашли через несколько суток. У Николая не было куртки и унтов. Дюлюбчин был раздет до пояса.

...Вечером в Усть-Камо запуржило. Заведующий складом Алексей Деев сидел за столом и пил чай. Его жена, Ирина, спала. В сенях послышались шаги, отворилась дверь и на пороге появился Самарин — заросший, грязный, с отмороженными щеками. Он направил на Деева наган.

— Тихо, Деев, не шуми, а то нехорошо получится.

Тот, пытаясь при слабом свете керосиновой лампы разглядеть вошедшего, произнес:

— Не признаю я тебя что-то. Ободранный больно... Вроде где-то видались.

— Вот здесь и видались, полтора месяца назад, — уточнил Самарин, разматывая шарф, расстегивая телогрейку.

— Самарин? — Деев поставил кружку на стол. — Что с тобой?

Самарин пододвинул чурбачок к печке, сел, наган положил на колени, стволом в сторону хозяина.

— Не придуривайся, Деев. Сам же в прошлый раз меня к метеорологам водил — с Байкитом по рации связывались. Что со мной, ты распрекрасно знать должен. Поэтому давай без спектаклей. Помнится мне — завскладом ты тут. Ну, слушай сюда, красный купец. Пойдешь сейчас в склад, принесешь... Цыц, дура! — бросил он Ирине, которая проснулась и, уяснив, в чем дело, вскрикнула. — Принесешь, говорю, крупы, соли, патронов... — он заметил на стене ружье. Поднялся, снял его, осмотрел и удовлетворенно закончил: — Патронов двенадцатого калибра. Только мелкую дробь не бери. Крупная дробь и жаканы. И к нагану патронов прихвати, понял? А перед тем, как идти, запомни на всякий случай. — Самарин коснулся дулом нагана подбородка Деева. — Ты не бог и не шаньга. В случае чего за твой язык баба ответит.

Он легонько стволом нагана повернул голову Деева в сторону кровати, где, прикрыв грудь одеялом, сидела испуганная Ирина. Деев тяжело глядел мимо Самарина и молчал. Тот встревожился.

— Ну, понял, нет?

— Понял, убери наган-то... не ровен час — отберу. Теперь слушай ты. Принесу все, как надо, как сказано. Но если ты, паскуда, хоть пальцем Ирину тронешь...

— Иди, иди. Мне твоя баба не нужна, дурак.

Самарин закрыл за Деевым дверь на крючок, взял со стола кружку с недопитым чаем, хлеб и, присев у печки, стал торопливо есть. Телогрейка распахнулась, внизу была видна куртка Пролетарского, подбитая рысьим мехом. Ирина долго глядела на Самарина, наконец, решилась спросить:

— Жилетка-то на тебе... Пролетарского?

— Знала его, что ли?

— На седьмое ноября приезжал, лекцию читал... Высокий такой, черноволосый... начальник районной милиции.

— Нет Николая Осиповича, тетка, царство ему небесное. Приказал долго жить.

— Убил? — шепотом спросила Ирина.

Самарин медленно поднял веки и взглянул на нее. Под этим взглядом Ирина медленно стала отодвигаться к стене, все больше прикрываясь одеялом.

— А что было делать? Ты вот, к примеру, жить хочешь? — Самарин повертел в руке наган. — Трясешься — значит хочешь жить. Вот и живи, только мне не мешай. Меня не тронете — я вас и подавно трогать не буду. Поняли?

Ирина испуганно закивала головой. Самарин сунул наган в карман и пробормотал:

— А вот Николай-то никак этого понять не хотел. Я ведь, милая моя, не зверь... пока меня не трогают.

Его разморило возле печки. Он развалился, продолжая машинально жевать, вдруг насторожился, вскочил, быстро и беззвучно подошел к порогу, прислушался и, рывком раскрыв дверь, уперся наганом в грудь вошедшего Деева. Втащил его в комнату, прикрыв дверь ногой.

— Один пришел?

— А ты в сенях глянь, — спокойно проговорил Деев, подойдя с мешком к столу.

Он стал вытаскивать продукты из мешка, перечисляя содержимое:

— Крупа — три кило... да не стреляй глазами-то, гляди, второй раз в склад не пойду... сахар, спички, соль, патроны...

Самарин внимательно следил за Деевым. Тот уложил продукты обратно.

— Всё?

— Вроде бы всё, — настороженно ответил Самарин.

— Плати семьдесят пять рублей, забирай и уходи.

— Что-о? А если я вместо денег-то... — Самарин, как в прошлый раз, поднес к подбородку Деева наган, но тот спокойно отвел его ладонью.

— Будет махать-то. Кабы не Ирина в комнате... Я тебя не спрашиваю, зачем ты здесь. Есть деньги — выкладывай, нет — ступай дальше. Но раз ты меня в свои дела путаешь — в дураках оставаться не хочу. Я ведь в этом деле... — Деев сделал четкую паузу и произнес громче, чем раньше: — Я ведь тоже рискую.

— Н-ну, ты хват, паря, — пробормотал Самарин.

Он переложил наган в левую руку и полез во внутренний карман за деньгами. Деев неожиданно перехватил руку Самарина, толкнул его, опрокинул на пол. В это время сзади открылась дверь, и на Самарина навалились еще двое. Через минуту, связанный, он, тяжело дыша, поглядел на Деева и прерывисто произнес:

— Н-ну, ты... хват, паря!

...Стариков заканчивал очную ставку между Жернявским и Козюткиным.

— Распишитесь в том, что протокол с ваших слов записан верно и вами прочитан.

Козюткина увели. Жернявский проводил его глазами.

— Ну, что, гражданин Жернявский, пора заканчивать?

— Мне тоже кажется, что пора, — любезно согласился Жернявский. — Ужасно много мороки было.

— По интегралу у меня сомнений нет. Факты злоупотреблений и хищений установлены. Дальнейшую вашу судьбу будет решать суд, прокуратура... У меня к вам другого рода вопрос: что вам известно о Самарине?

— Что касается суда, уважаемый Сергей Сергеевич, — задумчиво протянул Жернявский, — то я, откровенно говоря, рассчитываю еще выкрутиться, — он поднял палец и предупредил: — Все это, разумеется, совершенно конфиденциально, безо всяких протоколов, вы понимаете меня?

— Понимаю, — успокоил его Стариков. — Как говорится в таких случаях, слово к делу не пришьешь...

— Именно, именно! Золотое правило, — закивал Жернявский. — А в отношении Самарина... Ну, что? Довольно экзальтированный молодой человек. Самолюбивый, злой... со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами. Я это не для того, чтобы создать о нем дурное впечатление... Молодость всегда самолюбива и всегда... ну, если не зла, то безжалостна, что ли... В остальном мне известно то же, что и вам. В ночь, когда сгорела школа, скрылся, что, разумеется, навлекает на него определенные подозрения... — Жернявский