Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

Раннее утро, солнце. Вестфьорд переливается, дышит, он — широкая неторопливая волна, гоняющая сама себя. По другую сторону в голубом тумане торчат горы, и кажется, что земля ушла из-под них и они парят между небом и водой. Однажды он уже видел всё это, когда плыл в другую сторону. Он крепится из последних сил. Но того гляди расклеится, сломается. Поворачивать поздно. Наступившее было облегчение сменилось апатией, похожей на своего рода опьянение. Капитан окликает его с мостика: — Как супруга и малыш? — Приноравливаются! — кричит отец. Рассмеявшись, капитан уходит к себе в рубку. Стена Лофотенских скал надвигается. Чайки висят над пароходом крикливой тучей. В Сволваре отец убегает на берег. Час проходит, его нет. Пароходный колокол отбивает третий удар. Нервничает капитан. На пристани толпится народ, недоумевая, почему задерживают отправление. Двоих шустрых мальчишек отряжают на поиски Арнольда Нильсена, коротышки с чёрными блестящими волосами, волной падающими на лоб, в светлом пальто и перчатках. Тщетно: его нет ни в одном питейном заведении, ни в отеле, ни в рыболовной лавке. Прошло уже лишних полчаса. Капитан распоряжается убрать трап и отдать концы. Он в бешенстве сыплет проклятиями. Что ему теперь, нянькаться до конца рейса с брошенной, лежащей пластом бабой и её сосунком или ссадить их на берег, пока не поздно? Он мечет громы и молнии, но тут в толпе на пристани возникает шевеление. Народ расступается, освобождая проход. Голоса делаются тише. Крики смокают. Картузы и шляпы снимаются. Это наконец-то появился Арнольд Нильсен. И не один. Он ведёт с собой старого пастора. Тот давно не выглядит как раздутый штормом чёрный парус, а напоминает маленький освещённый солнцем флажок и едва поспевает за Арнольдом Нильсеном, который останавливается и берёт пастора на буксир. Стремительно спускается трап, капитан лично препровождает пастора на борт и усаживает нa ближайший к трапу стул. Потом он улыбается Арнольду Нильсену: — Ваша жена настолько плоха? — В ответ Арнольд Нильсен посмеивается и подпускает туману: — Раз со мной церковь, то нужен и пастор. — Потом он спускается в каюту за матерью, которая выносит меня на воздух. — Познакомься, — представляет отец, — с моим старинным другом. Он самый лучший пастор этого края и этой страны! — Мать в смущении разглядывает тщедушного старика, который встаёт со стула, медленно выпрастывает руку и касается её. Клянусь, прикосновение шарахнуло меня, как током, причём удар отдался матери, и она, покрепче прижимая меня к груди, опускается в реверансе перед этим старцем, почти безголосым, но с ясными работящими глазами и крестом на шее. — Я слишком много пел, — сипит он. — Пытался заглушить шторм. — И сумели? — спрашивает мать. — Нет, — отвечает пастор. И тетива, растянутая между смехом и плачем, складывается в улыбку на губах старика, когда он говорит: — Радостно будет крестить вашего малыша.

Они остаются стоять на палубе парохода, идущего мимо отвесной стены скал. Мать распрямила плечи, она полна сил, а я сплю, вымотанный ветром и наэлектризованный прикосновением пастора. Мать не дрогнула, даже когда пароход вспарывал крутые волны Москена. Приноровилась, одно слово. Зато ей на смену раскис отец. Он видит маяк. И Нюкене. Он обучает мать названиям всех-всех птиц, лишь бы отвлечься от сиюминутного страха. Он видит белые холмы, похожие на помёт бакланов. Они всё ближе. Арнольд не был дома восемнадцать лет. Он не знает, что ждёт его там. Зато на Рёсте его ждут не дождутся. Когда пароход швартуется к берегу плоского островка, соструганного штормами и солёной водой заподлицо с краем моря, на тесной пристани яблоку упасть негде. Слухи доплыли быстрее корабля. Их принесли волны. И ветер отбил телеграммы. Арнольд Нильсен притягивает к себе мою мать. — Чем это воняет? — спрашивает она. Отец с радостью ухватывается за вопрос, он выгадывает время, чтобы совладать с собой, чтоб всё узнать. — Пресносушеной рыбой, моя милая, — отвечает он. — Аромат сетей. — Куда мать ни бросала взор, везде торчали сушилы, увешенные рыбой, это напоминало странный сад, где на больных ветках усыхают неведомые фрукты. Мать говорила потом, что этот запах въелся в неё навсегда, в волосы, кожу, одежду, забился под ногти, она увезла его с собой с Рёста, и он то вдруг доводил её до рвоты, то пробуждал фантазии, неслыханные и необузданные. Но пока встречающие начинают терять терпение: Арнольд Нильсен будет сходить на берег, или что? Неужели он прикатил, чтобы развернуться и уехать, оставив их в дураках? И вдруг кто-то как закричит: — Колесо вернулся! Колесо вернулся домой! — Поднимается гвалт. Колесо кличут на все лады. Они уже видят, что вверх он так и не дёрнул, но вширь своё взял. Арнольд Нильсен зажмуривается, сглатывает, сглатывает колючий свет, ядрёный ветер, берёт мать за руку, и они сходят по трапу. Я просыпаюсь. Чую тот же запах, навсегда отбивший у меня способность проглотить хоть кусочек рыбы. И реву. Мать успокаивает меня. Отец здоровается со всеми, кому-то жмёт руки, лица сливаются, их не меньше занимает и городская дамочка, они во все глаза таращатся на молоденькую городскую фру в тонких ботиночках и с плачущим малышом. Отец замирает, озираясь. — Аврора и Эверт, — шепчет отец. — Где Аврора с Эвертом? — Но ответить ему никому недосуг: на берег спускают огромную коробищу, и выясняется, что Арнольд Нильсен привёз с собой не только жену и младенца, но ещё и ящик размером с рыбацкий сарай. — А ты его не откроешь? — спрашивают самые любопытные, коих большинство. Арнольд Нильсен смеётся. — Ещё не Рождество, — отшучивается он и тянет мать за собой, к дому, он хочет домой, он откладывал это восемнадцать лет, а теперь спешит повидаться с родителями, Эвертом и Авророй, чтоб уже покончить с этим. Но дорогу ему заступает улыбающийся старик, его Арнольд знает, это сосед по прозвищу Кручина, неизменный вестник всех крушений, болезней, гибели овец, задержки почты и ураганов. Не постарел ничуть, думает Арнольд, он всегда был таким же старым. — Так ты не знал? — спрашивает Кручина и снимает шляпу. Арнольд Нильсен догадывается, что скажет сейчас Кручина, но качает головой: пока он этого не знает. — И Аврора, и Эверт оба умерли.

И приходится моему отцу, полсыну Нильсенов, возвращаться в отчий дом через кладбище. Он идёт между матерью и старым пастором, толкая перед собой коляску со мной, по натоптанной тропинке через весь остров, мимо вышки. За нами, с Кручиной в первых рядах, тянутся все, кто не хочет выпустить Арнольда Нильсена из поля зрения. Служка выбегает из часовни и показывает нужную могилу, если так можно назвать покосившийся, крашенный белой краской крест, воткнутый в неподатливую землю среди сорняков у каменной ограды. На доске выведены два имени: Аврора и Эверт Нильсены. Отец опускается на колени, снимает перчатки и складывает руки. Старый пастор преклоняет колени, и даже он, повидавший за годы служения почти всё, содрогается при взгляде на развороченную руку Арнольда. — Смерть и крестины, — шепчет пастор. — Ты приехал на горе и на радость. — Отец не слышит. Он смотрит на два имени, написанные одной рукой. Потом поднимается, спрашивает: — Они умерли вместе? — Кручина тут как тут. — Аврора отошла в конце зимы сорок шестого, — говорит он. — А Эверт догнал её на Троицу. Земля как раз оттаяла, чтоб принять их обоих. — Арнольд Нильсен кивает. — Мы следуем за теми, кого любим, — говорит он и заливается слезами. Кручина опустил глаза, он рассматривает в отдельности каждый палец, которого недостаёт на Арнольдовой руке. — Никто не мог найти тебя, чтобы сообщить, — говорит он. Арнольд уже повернулся к служке. Его он узнал тоже, это один из тех мальчишек, с которыми они косили траву в тот день, когда коса оказалась непомерно высокой, а обрыв слишком крутым, мальчишка ещё потешался над ним громче всех. — Я хочу поставить своим родителям достойный памятник, — говорит он громко, чтоб все услышали, и натягивает перчатку с деревянными пальцами. — Мне нужен саркофаг размером нe меньше, чем самые большие плиты на погосте. Я хочу, чтоб его наполнили речным песком, а их имена выбили в мраморе! — Служка кивает. И все кивают. Так и должно быть. Колесо хочет отдать родителям сыновний долг. Порыв ветра проносится средь могил. Он выдирает цветы, и они ложатся на надгробия колышущимися букетами. — Такой мавзолей, он дорогонько встанет, — замечает служка. — Да хоть сколько! — кричит отец. — Счёт перешлёте Арнольду Нильсену, в Осло! — Народ начинает мало-помалу расходиться с кладбища, но нехотя, ноги не несут их, покуда они не выяснят, где собрался квартировать Арнольд Нильсен: заночует ли он за ради отпущения грехов вместе со старым пастором в Доме рыбака или всё-таки в этом загадочном коробе, стоящем на пристани, у него там что, вагон на колёсах с занавесками на окнаx? Проникнувшись моментом, даже Кручина в первый и последний раз изменяет своей привычке говорить гадости. — Вы можете остановиться у меня! — говорит он во всю мощь своего голоса. Остальные тоже не желают отставать. Колесо с семьёй может пожить у каждого из них! Арнольд Нильсен берёт мать за руку, он тронут, он удручён и растроган одновременно. — Нет, дорогие мои! Мы остановимся у себя! — говорит он и оказывается в круге тишины, люди стоят, глядя под ноги, они качают головами, а потом медленно разбредаются восвояси.