Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

Ночью отец не спал. Бдел и думал. Шагал взад-вперёд по гостиной, не давая никому из нас сомкнуть глаз. Громко пререкался сам с собой, несколько раз грохнул кулаком по чему-то там. Потом всё стихло до утра. На кухню к завтраку он вышел измождённый, но исполненный решимости. Присесть к столу отказался. — Уезжая, — сказал он, — я уведомил родителей, что вернусь, когда придёт время. Или никогда. Время пришло. — Мать застыла с ложкой каши, которую пыталась впихнуть в меня. Она взметнула глаза на отца. Болетта отставила чашку, а Пра прижала к себе Фреда, чтоб он сидел тихо. — Что ты имеешь в виду? — спросила мать. Отец глубоко вздохнул. Крестить будем в Рёсте! — ответил он.

Отец отсутствовал два дня. Надо было всё уладить. На третье утро он возник на пороге в чёрном, сшитом по индзаказу костюме, светлом пальто, неотразимо сияющих туфлях и со стрижкой, ниспадавшей на лоб столь же неотразимой волной. Он расцеловал мать и потряс стопкой билетов. — Собирайся! Едем сегодня вечером, ночным поездом на Тронхейм!

Болетта, Пра и Фред провожали нас на Восточный вокзал. На перроне мама плакала. Фред получил от отца молочную шоколадку и немедля вышвырнул её на рельсы. Господи, ну почему они не могли назвать меня хоть Арне, Арнольдом-младшим, или Вильхельмом-вторым! Но нет, мне выпало обзываться Барнумом, и мы должны были тащиться аж в Рёст, чтобы вписать такое имечко в церковные книги. Кондуктор отнёс наши чемоданы в спальный вагон. Локомотив дёрнулся, мать прильнула к окну и замахала, меня держал на руках отец. Я помню тот запах, как заправский химик, я могу у себя в лаборатории воспоминаний разложить его на составные части, снимая слой за слоем: средство для волос, мешающееся со сладким парфюмом выскобленных щёк, тяжёлая табачная вонь перчаток, кисловатый душок тугого взопревшего воротничка, всё это возгоняется и превращается в терпкую вокзальную пряность — расставание. Но в тот день я спал себе, ни о чём не ведая, ибо существовал ещё вне воспоминаний. Положили меня с матерью на нижней полке, на краешке которой сидел отец и свинчивал крышку с карманной фляги. Он наполнил стаканчик для чистки зубов и протянул матери, у которой хватило сил только понюхать. Что ж, отец выпил всё сам, выдохнул: — Ну вот, парень получит причитающееся ему имя. А я склепаю разорванные связи. — Он налил ещё и опять выпил: — Твоё здоровье, любимая. Пусть это станет нашим запоздалым свадебным путешествием. — Мать взяла его увечную руку и зашептала, чтоб не разбудить по-прежнему спавшего меня: — Они знают, что мы едем? — У отца пронзило болью ампутированные пальцы. — Они? — Твои родители. — Я даже не уверен, живы ли они, — прошептал он. Отец сполз на пол и застыл, стоя на коленях и уткнувшись лицом матери в грудь. — Вера, я боюсь. Боже, как я боюсь!

В Тронхейме льёт дождь. Мать выносит из вагона меня, а кондуктор — коляску, в которую меня и кладут. Отец стряхнул с себя страх. Он деятельно суёт кондуктору купюру и хлопает его по плечу. — Я могу отнести чемодан и остальное, — говорит кондуктор, молниеносно пряча деньги в фуражку. — Отлично, — отвечает отец, подталкивая его (давай, давай!), вслед за чем выменивает у некоего субъекта, ожидающего открытия вокзальной забегаловки, зонтик на пустую фляжку. — Что это? — спрашивает мама. — Так, небольшой подарочек! — хохочет отец, раскрывая над нами чёрный зонтик, под которым они и довозят меня до пристани. Почтовый пароходик уже стоит у причала. Мать бледнеет. Теперь страшно делается ей. — Мы поплывём не на этой посудине, нет? — шепчет она. Но отцу недосуг ответить, потому что огромную деревянную коробищу, самое малое четыре на четыре метра, которую поднимают на борт, заваливает порывами ветра набок, и она едва не выскальзывает из ремней. — Осторожнее, черти! — вскрикивает отец. Наконец груз удаётся невредимым опустить на палубу, осевший пароходик ходит ходуном, стоящие вдоль поручня пассажиры аплодируют, а отец отвешивает глубокий поклон, точно это он перенёс на борт драгоценный груз мановением своей одной целой и одной ополовиненной руки. В каюту нас провожает лично сам капитан. Каюта тесная, низкая, за иллюминатором перекатываются волны. — Сколько мы стоим в Сволвере? — спрашивает отец — Час, — отвечает капитан. — Отлично! — радуется отец. Засим капитан приглашает семейство Нильсенов отужинать за его столом вечером в шесть. Но морская болезнь укладывает мать прежде, чем мы успеваем выйти из Тронхеймского фьорда, обогнуть Фоселандет и лечь наконец курсом на север. Отец стоит на палубе, в тени огромной деревянной коробки, на которой красной краской выведено его имя. Он хохлится под чёрным зонтом. Страх, от которого он было отделался, снова лижет пятки. Можно сойти на следующем причале и сбежать. Ему не впервой исчезать. Но — нет: поздно. У него в прошлом тёмный период, его полярная ночь. Он не забывает то время. Но теперь он из тени вышел. Теперь июнь, белые ночи. Пароход держит курс к солнцу. Они плывут из дождя в солнце. Вдруг отец заходится в хохоте. И… раз — вышвыривает за борт зонтик, тот падает на воду, как вспоротый баклан, и исчезает за волнами, а то была бы ржачка, когда б Арнольд Нильсен заявился домой на Рёст с зонтиком-тростью, как последний придурок, как гость с того света, которому невдомёк, что против рёстского ветра устоит зонт одной только конструкции: кости палтуса, обтянутые кожей четырёх рыб зубаток. Отец прикладывает ухо к коробу, прислушивается и вроде бы различает внутри слабый шум. Тогда он спускается в каюту. Мать лежит на узкой койке. Она купается в поту. — В шесть часов мы ужинаем с капитаном, — говорит отец. Мать рвёт. Когда её выворачивает во второй раз, то же проделываю и я, точно мы ещё связаны пуповиной. Мы тошнимся наперегонки, и отцу приходится туго. Он вызывает горничную, которая перестилает бельё, оттирает пол и ставит возле койки два ведра. Мать вымотана и обессилена. У неё едва хватает сил держать меня. — Пойдём наверх, — зовёт отец. — Тебя стены укачивают. — Молчи, — шепчет мать. Отец вытирает ей лицо своим носовым платком. — Чтобы привыкнуть к волнам, надо на них смотреть, — уговаривает он. Мать стонет. — Почему мы не поехали на машине? — Отец заводится, промакивает пот со своего взопревшего лба. — Машине не хватило бы бензина, тем более она в починке, а стремнину в Москене ещё не заасфальтировали. — Мать делает попытку улыбнуться. — У тебя наготове три отговорки, Арнольд. Из этого я делаю вывод, что ты просто морочишь мне голову. — Отец смеётся: — Из чего я делаю вывод, что ты идёшь на поправку! — Он встаёт и смотрит на маму и на меня. И видит, я думаю, до чего я похож на него, за исключением только цвета глаз: у меня — синих. Это открытие ошеломляет его радостью и тревогой, восторгом и печалью. — Я попрошу капитана прислать ужин сюда, — шепчет он. — Нет, нет, — просит мама. — Иди к ним туда, пожалуйста! — Отец подчиняется. Он ужинает за столом капитана. Запивает палтуса в сливочном соусе бутылочкой пива. Громко переговаривается по-американски с какими-то туристами и чокается направо и налево. — У вас какое-то дело на севере? — интересуется капитан. — Да, я еду крестить сына, — отвечает отец. Капитан раскуривает сигарету и косится на руку в перчатке: — А в коробке вы, часом, везёте с собой не церковь? — Отец усмехается: — Можно сказать и так, — но никакими подробностями всеобщего любопытства не удостаивает. В день довольно одного правдивого ответа. Ему по вкусу роль человека-загадки, таинственного, с иголочки одетого, болтающего на всех языках. Вот он и наводит тень на ясный день. Подают кофе. Стол ходит ходуном. Блюдца съезжают к краю. Опрокидывается бутылка. Мигают лампы. Капитан недоволен, как пошла беседа. — А ваша супруга не пожелала отобедать с нами? — спрашивает он. — Она не выносит качки, — говорит отец. И в мозгу у него тотчас мелькает мысль, что это уже второй правдивый ответ за ужин. А из двух правд одна часто оказывается лишней, особенно если они сыплются с такой частотой. Лучше б он отоврался, промолчал, хоть нахамил бы. И точно, капитан задумывается. — На борту есть врач, пожалуй, он мог бы осмотреть вашу жену. — В этом нет нужды, — умоляет отец. Но капитан уже бьёт в ладоши. — Доктор Паульсен! — кричит он. За столом, в самом углу, измождённый старик, в рубашке с заношенным воротничком, трещиной поперёк стекла на очках и двумя пока уцелевшими пуговицами на жилетке медленно оборачивается, отодвигая стул, встаёт, точно восстаёт из другой жизни, и выглядывает из-за непрозрачной завесы часов и дней. — Кто? — лепечет он. Капитан машет ему: идите сюда. Отец наклоняет голову. Сколько он ни увещевает себя, страх сковывает его снова, от него не увильнёшь, такой он борзый. Этого отец и боялся, и ждал всё время: узнавания. Но не так же жалко и позорно обставленного! Он мечтал о триумфе, чтоб у них глаза повылезли на лоб от изумления. Доктор Паульсен подходит к ним, шатаясь на качающемся полу. Останавливается. Капитан манит его ближе: — На борту женщина с грудным младенцем, у неё морская болезнь. Что лучше предпринять в такой ситуации? — Нежданно доктора разбирает хохот. Абсолютно некстати прорезавшийся пьяненький смешок, который начинается хихиканьем непонятно над чем, а заканчивается всегда гоготом над самим собой. Арнольд Нильсен решается поднять глаза. — Вас смешит недуг моей жены? — Доктор закашливается и вытирает влажный рот рукавом. — Скажу вам, господа, что от морской болезни ещё никто не умер. Из человеческих невзгод она одна из самых крошечных. И проходит по мере того, как человек приспосабливается к движению корабля. — Арнольд Нильсен надувается заносчивостью. — А не стоит потыкать её шляпной иголкой в сердце, а? — спрашивает он. Доктор Паульсен выкатывает на него глаза, снимает очки, таращится, наконец возвращает очки на место. — Нет, тогда уж лучше сухари и полстакана вина. — Он кланяется и бредёт к своему месту. Победа осталась за моим отцом, Арнольдом Нильсеном, он по-прежнему не узнан. — Это был господин судовой врач? — спрашивает он. — Нет, — качает головой капитан и шепчет: — Доктор Паульсенсам смертельно болен. Его обследовали в Тронхейме, он безнадёжен, к несчастью. — И вдруг доктор Паульсен остановился между столов, обернулся и ещё раз поглядел на Арнольда Нильсена, словно тоже различил сквозь треснувшее стекло мутный призрак, тень, расплетшийся узелок времени. — С вашей женой всё наладится, — говорит он. — Но малыша я на всякий случай, пожалуй, должен посмотреть. — Отец с грохотом ставит чашку: — Мальчик в порядке. Ему не нужен доктор! — Капитан обходит стол. — Лучше послушать доктора. Качка будет усиливаться. — Вместе они спускаются в каюту. При виде незнакомого мужчины мать садится в койке, она удивлена и разгневана. У отца в руках сухарики и полстакана вина. Он бросается к матери. — Это судовой врач, он посмотрит, не навредила ли качка Барнуму. — Мать проводит рукой по колтуну растрёпанных волос и закрывает плечи. — С ним всё в порядке, — шепчет она. Но доктор Паульсен уже нагнулся над моей коляской. Откинул в сторону плед. Он надавливает пальцем мне на живот, затем убирает руку и долго молча стоит так, глядя на меня. Мать начинает тревожиться. Отец открывает рот. И тут доктор Паульсен разражается рыданиями. Он стоит, наклонившись над детской коляской, и трясётся от плача. Отец берёт старика за плечо и уводит в коридор, а когда возвращается, мать сидит ни жива ни мертва и прижимает меня к себе. — Почему он плакал? — шепчет она. — Доктор пьян. И очень извиняется, — объясняет отец. — Ты его знаешь? — допытывается мать. Отец обмакивает сухарь в вино и протягивает ей. — Нет, — отвечает он. Мать принимается сосать хлеб и сосёт до тех пор, пока её снова не рвёт. Отец обнимает её. — Когда я был мальчишкой, мне в море выворачивало все кишки каждый божий день. А потом кишки приноровились, хотя ощущение своей неполноценности осталось навек. — Отец смахивает с глаза слезу. — Ещё доктор сказал, что редко увидишь такого ладного младенца. — Мать молчит. Волны катят в иллюминатор. Мы на один ночной переход приблизились к северу, ночь развиднелась, пропустила свет. Мы забываемся полусном. — Полярный круг — это мысленная граница, — шепчет отец. — Ты почувствовала, как мы его пересекли? — Но мать не чувствует ничего, кроме великой усталости, она в отрешении, в ступоре, кровь отлила от мыслительного аппарата, а я, я ещё не дорос до таких масштабов, я вне сетки координат, сам себе куцая линеечка, пока безымянная, плывущая на собственные крестины. Когда пароход швартуется в Будё, отец поднимается на палубу. На причале сходит доктор Паульсен, поникший, трясущийся. Он вскидывает руку. Потом в последний раз поворачивается и растворяется и свете, подпирающем город.