Французское искусство жить не напрягаясь - Оливье Пуриоль

Есть еще несколько секунд, чтобы осмотреться. Жак плывет вверх – сначала медленно, а затем быстрее.

На глубине пятидесяти метров ощущения настолько приятные, что он решает отказаться от поплавка и продолжить подниматься самостоятельно, подтягиваясь на тросе при помощи рук – в полнейшем расслаблении. Время от времени он смотрит наверх – туда, где манящий свет становится ярче и ярче. Его движения размашистые, но скоординированные. На глубине тридцати пяти метров Жак на мгновение останавливается, чтобы пожать руку дайверу Джузеппе Алесси…

Еще одно рукопожатие на глубине пятнадцати метров и следующая остановка на несколько секунд в одном метре от поверхности – чтобы достать флакон как доказательство своего достижения. Через три минуты пятнадцать секунд после погружения в воду он всплывает на поверхность и почти сразу снова ныряет на двадцать метров. Там он пожимает руку Гульельми и Аральди, которые как раз на этой глубине начинают длительную процедуру декомпрессии. Затем Жак возвращается на борт как ни в чем не бывало и помогает морякам достать трос, на другом конце которого груз весом 50 килограммов. Кажется, что он ни капли не устал»{29}.

Самой поразительной деталью этого рекордного погружения кажется не сам подвиг, а то, с какой легкостью Майоль его совершил. Будто в запасе у него была вечность: он не спешил возвращаться на поверхность, желая лишь продлить погружение и как можно быстрее вернуться в воду. Это не легкость хорошо подготовленного атлета, а естественное состояние мечтателя. Майоль чувствует себя в своей стихии, когда находится под водой. В книге «Вода и грезы» Башляр, у которого вода ассоциируется с любовью, дает точный анализ мира водных грез. В воде кажется, будто жизнь может протекать как сон. Если сравнить вымышленные миры Жака Майоля и его соперников, Роберта Крофта и Энцо Майорки, радикальные отличия будут очевидны. Американец Роберт Крофт служил в ВМС и, в частности, обучал новобранцев, как выбираться из подводной лодки, оказавшейся на дне. Он развивал умение задерживать дыхание, так как это входило в его обязанности. Учения проходили далеко от моря в водонапорной башне на высоте 36 м в Гротоне (штат Коннектикут). Итальянец Энцо Майорка, в свою очередь, подходил к вопросу как спортсмен и обычный человек: он старался разобраться в себе и понять собственные ограничения: «Когда человек задерживает дыхание, он становится точь-в-точь своего размера – костюм сидит идеально. Под водой фридайвер видит себя на той глубине, где при желании может сделать точный рентгеновский снимок своего сердца и души». Француз Жак Майоль, по-видимому, оказался единственным, кто сохранил настоящую мечту о стихии: не столько остаться человеком в чуждой стихии, сколько раствориться в ней, превратившись в дельфина. В книге «Человек-дельфин», материал для которой он собирал много лет, он подводит итоги своего пути, ставшего судьбой: «Необходимо исследовать нырятельный рефлекс человека. Мне кажется, что рефлекс этот древний и его снова получится вывести на поверхность, пусть и частично, из глубин генетической памяти. Я глубоко убежден, что он находится в полной гармонии с природой и исключает любой искусственный процесс».

Роберт Крофт представляет, что пытается выбраться из подводной лодки, максимально наполнив легкие воздухом. Для него дыхание – что-то вроде военного ресурса. Энцо Майорка тренирует задержку дыхания как атлет. Жак Майоль же ищет расслабление и естественное состояние, потому что учился у дельфина. С одной стороны, мечты о преодолении трудностей и выживании благодаря возможностям человека, с другой – грезы о легкости и превращении в животное. Кто прав? Кто заблуждается? Вопрос не в этом. Не стоит судить о ценности воображения по измеримым результатам или отводить мечте роль дополнения к спортивным достижениям. Следует обратить внимание, в какой мере мечты о стихии могут сократить усилия, и, что важно, придать жизни плавность сновидения. Тот, кто представляет себя дельфином, будет чувствовать себя как рыба в воде – буквально. Жак Майоль писал: «Человек не умрет, пока способен мечтать. И мечта о homo delphinus будет жить до тех пор, пока человек охраняет море».

Для Майоля особенными были дельфины, а для Элен Гримо – волки. Через два года после печального случая на фестивале Ла-Рок-д'Антерон, ставшего пиком депрессивного периода, когда она потеряла всякое удовольствие от жизни и игры на инструменте, у нее произошла неожиданная и необычная встреча с канадской волчицей по кличке Алава. Элен вспоминает тот момент:

Когда я дотронулась до нее, то почувствовала, будто через все тело прошел разряд. Одно прикосновение растеклось по руке и груди и заполнило все мягкостью. Просто мягкостью? Да, волчица вела себя властно и пробудила во мне таинственную песню, зов неведомой, первобытной силы. У нее был странный мех – очень длинная шерсть – и глаза насыщенного желтого цвета. В ее присутствии я чувствовала радость, целостность, невероятную молодость и силу{30}.

Это произошло в Таллахасси (штат Флорида), в 1991 г., и с тех пор все изменилось. Гримо увлеклась волками и решила, что должна узнать о них как можно больше. Она открыла для них центр защиты. Благодаря волкам Элен вновь подружилась со своей интуицией. Она вернулась к непосредственному исполнительскому стилю, который утратила из-за постоянного анализа. Через несколько лет она стала культовой фигурой – «пианисткой, которая бежит с волками». Но Элен это не волновало: она знала, что волки были не просто дополнением к ее успеху. Она чувствовала инстинктивную связь с животными. Чувствовала – до того дня, как ее пригласили в Боулдер (штат Колорадо) для съемок фильма о незнакомых волках. Тогда ее сильно покусали. Она признает:

Я никогда не задумывалась о несчастном случае и была уверена, что я неуязвима, что у меня есть этот естественный и непосредственный контакт, который и привел меня к встрече с Алавой и который сохранялся с другими волками. Честно говоря, мне пришлось серьезно пересмотреть свое отношение к волкам. Я пришла к болезненному осознанию: то, что происходило до Боулдера, – идеальный симбиоз, моя собственная животная сторона в гармонии с волчьей, – было совершенно ненормальным. Другими словами, выходящим за рамки всех норм. Мое бессознательное чувство полной неуязвимости, а иногда даже бессмертия, которое было моей сущностью, наложило на мои действия отпечаток той уверенности, которой в животном мире обладают только доминирующие звери. Но я не волчица, а женщина. Все остальное оказалось просто привилегией. Получится ли у меня вернуться к той наивности? Я поняла, что неправильно формулирую вопрос. Неверно думать так: «Если я его люблю, то он любит в ответ». Случай в Боулдере стал для меня уроком. Я вспоминаю его каждый раз, как вхожу в вольер к волкам. Я всегда держу в голове, что у волков есть свои правила, ритм и взгляд – они могут не совпадать с моими. Я научилась сохранять бдительность и уделять им безраздельное внимание в каждое мгновение, как будто они в любой момент могут от меня ускользнуть. Все это касается не только волков, но и музыки.

Волк, который сперва предстал перед Гримо как мечта, превратился в реальность. Но, примиряясь с этой новой болезненной реальностью и теряя свою беззаботность, она обрела новое ощущение: свое отчетливое физическое присутствие «здесь и сейчас» и напряженность. Зов волка вывел ее из депрессии, предложив мечту, но затем укусы забрали ее из мира грез в реальность. Элен Гримо полностью усвоила этот урок, когда применила его к музыке, к которой утратила интерес. Это произошло на озере Комо после долгой неспешной прогулки.

Я села на табурет и поставила пальцы на клавиши. Наконец я стала тем человеком, каким не была давным-давно. Я оказалась один на один с инструментом, на меня никто не давил. У меня была одна цель – получить удовольствие от игры. Впервые за долгое время я смогла прикоснуться к пьесам – без какой бы то ни было цели, кроме как заново их переизобрести. Для себя. Только для себя. Для собственного удовольствия. Чтобы обрести импульс, вернуть радость и любовь к жизни. И я играла. Играла без цели, без тревоги, без печали. Все это испарилось. Я играла часами и часами. И спустя все эти часы я увидела свет.

Это стало концом постоянного несоответствия между душой и ее оболочкой, концом дисгармонии