Поле Куликово - Владимир Возовиков

— Давайте прикинем хоть по себе, — Димитрий вдруг подмигнул боярам. — Мы вот тож слухи поддерживаем, будто в Москве у нас денно и нощно двадцатитысячный полк стоит. А нам и две тысячи в большую казну влетают.

— Не напугаешь ворога — не проживешь, — сказал Боброк. — Татары вон баб своих и ребятишек во время битвы сажают на коней и велят на холмах маячить. И западные государи толпы крепостных гоняют за войском опять же для числа. Каждый трубит, будто у него тьмы несчитанные.

— Вот как выставит Мамай тысяч двести, тогда и придумывать страхов не придется, — серьезно произнес Димитрий. — То Орде по силам. А за Мамаем стоит Тохтамыш. За Тохтамышем — Тамерлан…

Задумались князья и бояре. Орда бесконечна. Сколько веков накатывают с востока грозные волны нашествий, и не ослабевает их сила. Кремень не выдержал бы, а Русь стоит. И такими вдруг нелепыми, немыслимыми показались собственные раздоры…

— Несть числа врагам, а бить надо, — жестко сказал Димитрий. — Коли соберем пятьдесят тысяч войска — можно встать против степи.

Тихо стало в княжеской думной. Шутка ли — пятьдесят тысяч воинов! Не городских и удельных «тысяч» во главе с тысяцкими воеводами, в которых редко бывает более трех-четырех сотен ратников, но пятьдесят тысяч вооруженных бойцов!

— Тверского полка ждать уж нечего, — угрюмо сказал Бренк. — Михаил ждал случая показать норов, вот и дождался.

Димитрий косо глянул на Тупика, промолчал.

— Из Нижнего тоже полка не будет, — отозвался Боброк. — Может, какие охотники только. Там, правда, и не с чего собирать большой полк после всех разоров. С Рязанью тож ясно.

— Новгородские бояре молчат — вот што непонятно! — возмутился один из окольничих.

— Непонятно? — Димитрий зло сверкнул очами. — Новгородские толстосумы на любой беде готовы наживаться. Чего им рисковать — Мамай-то Москве грозит, не им. Они и прадеда моего, Невского Александра, звали, когда уж немцы их городки и погосты жгли. Да и то еще неизвестно, позвали б аль нет, кабы люд городской не взял их на вече за горло. У нас родина — земля русская, у них — мошна тугая. Для них Москва — только что соперник торговый.

— Так где же мы возьмем пятьдесят тысяч, государь? Кто даст нам такое войско?

— Народ! К нему ныне гонцов шлю.

— Смерды? Холопы?

— Холопу и смерду родина не меньше дорога. А то и дороже. Не в обиду тебе говорю, а в назидание.

— Я и не в обиде, государь, да ты не понял меня. Дайте-ка смерду меч, а хотя бы вон Ваське Тупику — лапоть, да поставьте их друг против друга. Не думаю, штоб смерду меч здорово помог.

Тупик улыбнулся:

— Это смотря какой смерд. Видал я под Ордой одного казака чернобородого — он цепом молотильным так по татарской башке съездил, что она со шлемом вместе в плечи ушла.

— Слыхал? — засмеялся довольный Димитрий. — И вот что, бояре, сами запомните и другим передайте: коли кто из господ владетельных хотя бы последнего холопа не пустит в войско охотником — голову отрублю. Вот этой рукой!

И все поверили: отрубит. И, может быть, впервые русские бояре увидели в княжеской думной тень грозного русского царя. Не с того ли часа стали называть московских государей «грозными»? Вплоть до последнего потомка Димитрия — Четвертого Ивана?..

— Ты, Василий, три дня отдыхай да подбери себе десяток добрых кметов. Снова пошлю тебя под Орду. Не обессудь за труды, то не мне — родине надобно.

— О том мечтаю, государь, и на сборы дня хватит.

Димитрий проводил воина взглядом, посмотрел на бояр.

— С такими витязями да Мамайку не сломать?!

На крыльце княжеского терема встретился Тупику человек в простой дорожной одежде. Вроде обыкновенный человек, благообразный, седоватый, видом не богатырь, но Васька остановился и посмотрел ему вслед. Светлые, проникающие в самую душу глаза этого человека словно брали какую-то часть твоего существа и уносили. И смотрел он так, словно давным-давно все знал о тебе. Тупик как будто встречал его где-то…

Постоял Васька, подумал. Ждала его в посаде двадцатидвухлетняя вдовушка Анюта, пышногрудая, белотелая, с горячими вишневыми глазами певунья и хохотушка, недолго поплакавшая об утонувшем по пьяному делу муже, все сердце отдавшая лихому княжьему десятскому. Можно бы сбегать на час-другой — она уж сведала о Васькином возвращении, передала через стражу: блины, мол, печет, медок откупоривает, — но не тянуло Ваську нынче в посад, в тихий переулочек, к той ли нескрипучей калитке. «Сроку мало, — сказал он себе, будто оправдываясь. — Пойду подбирать дружину».

V

Вотчинное село служилого московского боярина Ильи Пахомыча одним боком прижалось к лесу, с другой стороны отгородилось от мира широким озером с низкими берегами, где в тальниках не умолкают ключевые ручьи. За озером — поля, и поля немалые. На одних рожь созрела, на других дозревает овес, спеют ячмень и пшеница, третьи — под горохом, репой, подсолнечником и капустой, а есть поля вовсе незанятые, черные, в редкой поросли залетных сорняков. Поля эти отдыхают. Оказывается, совсем ни к чему бросать кулиги, вырванные у лесов тяжелым трудом и после того истощенные ежегодными посевами. Взял добрый хлеб с поля, так не спеши сеять рожь по ржи, овес по овсу. После хлебов хорошо горох посеять или подсолнечник, на третий год дать земле-кормилице отдохнуть под паром, воздухом надышаться, дождями напиться вдосталь — тогда она снова добрый хлеб родит. Трудно вводил этот порядок Илья Пахомыч, но едва мужики убедились, что боярин доброе дело затеял, сами горой за него встали. Боярин бывает в селе наездами — до Москвы-то не ближний свет, верст за сорок, поэтому делами вершит боярский староста Фрол Пестун. Мужик он серьезный, господину своему преданный, и боярин спокоен при таком тиуне, справляет службу князю, не бегая лишний раз в вотчинные деревни.

Днем в селе пусто, одни ребятишки шумят да от кузни непрерывно несется веселый звон молотков. Говорят, будто бы дед нынешнего кузнеца Гриди открыл это место, первым поставил свой горн на берегу озера, у скрещения проселков — на равном удалении от четырех деревушек, — чтоб никому не было обидно ездить лишние версты к кузнецу за нуждой. От кузни, видно, и родилось веселое название села — Звонцы.

Шло к полудню, когда с подворья неказистой избенки выглянула любопытная бабка Барсучиха и позвала игравших ребятишек.

— Эй, хто там, Татьянка, што ль? Глянь, детка, глазками вострыми — што за топ конский? Сенька, поди, оглашенный носится?

Длиннокосая девчонка в пестрой набойчатой рубашке до пят вгляделась из-под ладошки в дальний конец села.

— Ктой-то чужой, бабушка, кафтан зеленый на ем…

Народ в московских землях непугливый, но тут ребятишки опасливо порхнули с дороги — конь под всадником шел напористой, широкой рысью, как не ходят тяжелые крестьянские кони. Над верховым размеренно покачивалась пика, на самом конце ее трепетал огненный клочок. К изумлению ребятишек, рысак стал мгновенно, бабка, разглядев красный лоскут, испуганно перекрестилась.

— Скажи, мать, где мне старосту найти?

— В поле, батюшка, все нонче в поле, — затараторила бабка, — и мужики, и бабы, и староста. Хлебушко уж доспел, а он, Фрол-то, на работы народ снаряжает.

Всадник спешился, неуклюже прошелся, разминая ноги.

— Ну-ка, мальцы, кто мужиков позовет, тому пряник.

Ребятишки замялись. Дорога в поле шла урманом, мимо озера, где минувшим летом утоп пастух — водяной его подманил и утащил в воду. По ночам деревня слышит голос водяного, похожий на бычий, но озерный хозяин может его менять. Утопленника тоже видели в урмане — что-то ищет в коряжнике, а то сядет на берегу да играет на свирели, малых детей подманивает.

— Война, што ль, батюшка?

— Она, проклятая.

— С рязанцами, поди, аль татары с литовцами идут?

— Орда, богом проклятая. И литовцы да рязанцы, слышно, с ней заодно.

— Матерь пречистая, когда ж это кончится?

— Всем тяжко, мать, пока вот этим, — он стукнул по рукоятке меча, — вот этим не отучим всяких змеев землю нашу поганить… Что ж вы, мальцы, пряников не хотите?

— Я побегу! — вдруг отчаянно выкрикнула Татьянка, и вся орава устремилась за ее струйчатым платьем, лишь два карапуза остались и ударились в рев. Всадник засмеялся, достал из сумы ржаные пряники на меду, и малыши умолкли.

— Покажи мне кузню, мать, — попросил приезжий.

Бабка торопливо засеменила к озеру, за ней гонец с конем в поводу, неся на плече пику. С подворий выглядывали старухи, замечая красный лоскут, крестились…

Часа через три, когда гонец умчался дальше, возле сельской церкви началась общая сходка. Мужики слушали старосту, комкая в руках островерхие шапки, подбитые звериным мехом. Были тут не только звонцовские, многие приехали из окрестных деревень — грозные вести в тревожные времена разносятся как ветер.