Поле Куликово - Владимир Возовиков

Церковь за Димитрием, она ждет его слова. После Вожи церковь все более открыто говорит верующим, что не ордынская, а иная власть дана богом русской земле, и та власть в Москве.

Много сделано, и все же… Можно приказать великокняжеской властью обратиться к народу со словом церкви — и мужики пойдут на битву. Но с каким сердцем встанет на поле брани тот смерд, у которого за долги тиун отобрал корову и дети вымерли за лето на траве без молока? Тот горшечник, у которого проезжий боярин велел опрокинуть застрявший на дороге воз и уничтожил полугодовой труд несчастного, обрекая его с семьей на голодную смерть? Тот плотник из посада, у которого сгорел дом и дюжина ребятишек ютится по соседям, а десятник не только не оказал погорельцу помощи, но и не отпускает с работы хоть землянку вырыть?.. Эти дела дошли до Димитрия, справедливость он восстановил крутой рукой. Но сколько их не доходит до него и ближних бояр? И не все ли равно тем забитым мужикам, кто с них будет драть шкуру?

Крепким мужиком крепко государство. Из крепких мужиков выходят надежные воины. И Димитрий не уставал вбивать боярам в голову мысль о крепком мужике. Димитрий знал историю. С отрочества покойный митрополит Алексий учил его: кто хочет править государством мудро, тот должен знать прошлое, как свою родословную. И всегда в истории повторялось одно: государства гибли, как только в них исчезал крепкий крестьянин и на смену ему приходил нещадно угнетаемый раб, бессловесный скот в человеческом образе. Развращенный городской плебей оказывался плохим защитником государства. Так было у греков и в Риме. Так происходит в Византии…

Лютуют бояре, доводят мужика до скотского положения, а скоту все равно, кто его погоняет. Ох, не одного бы Фомку Хабычеева надо держать на Руси, десятка три бы — на каждое княжество хоть по одному! Но и бояр понять надо — дорого дается им содержание воинских дружин. Чертов круг получается, и разорвать его можно, только избавясь от ига. На ту дань, что пожирает ненасытное чудовище степное, какое войско содержать можно! Да и не будет такой нужды в войске. А разоры ордынские?!

Чувствует ли народ, что настал час, требующий от него отчаянного и решительного усилия?

После беседы с Тупиком князь снова пытался вызвать в памяти лица всех мужиков и городских ремесленников, кого знал, старых воинов, которых отправлял доживать в деревни и села, давая им привилегии и возлагая одну лишь повинность — будить в мужиках воинский дух предков рассказами о боевых победах Москвы да в меру учить ратному делу. Вспоминал знакомых песенников и сказителей, разносящих по Руси новые бывальщины, бродячих попов, монахов, божьих странников, рассказывающих людям о чудесах и знамениях, благоприятных для Москвы и ее князя. Хотелось бы увидеть всех сразу, услышать их ответ на самый трудный вопрос. Но именно сегодня эти лица почему-то не давались его цепкой памяти. Может быть, устал? Или тревогу рождает подступившая страда? Для мужика вопрос о хлебе насущном — вопрос жизни и смерти. Нелегко отрывать его от крюка и молотила в самом начале жатвы. Уйдет с обидой и тревогой — какой из него витязь!

В окнах гридницы серело. Димитрий неожиданно для себя вскочил из-за стола, схватил в прихожем покое простой воинский плащ, бросил ошарашенным отрокам:

— Коня! Охотничьего, гнедого. И седло простое…

Воины, гремя оружием, бросились было толпой в конюшню, но Димитрий задержал их:

— Поеду один, ветром умоюсь.

— Князь Бренк не велел, государь, тебя одного…

— Я велю! — оборвал Димитрий десятского.

— Голову же снимет Михаила Ондреич с нас!

— А я на место поставлю…

Застоявшийся конь, поджарый и длинноногий, с места взял бешеным карьером, растерянные отроки кинулись в терем князя Бренка. Димитрий, переводя коня на вольную, широкую рысь, засмеялся: попробуй теперь догони его — такого черта, что под ним, пожалуй, во всем великом княжестве не сыщешь… Было уже светло, часовые издалека узнавали князя, распахивались ворота, опустился мост через ров, воины с изумлением смотрели вслед государю, спохватываясь, бежали докладывать начальникам.

Улицы в посаде были еще пустынны, лишь собаки запоздало взлаивали на конский топ из-за плетней и дощатых заборов. Прогремел под копытами новый деревянный мост через Неглинку, сосновый ветер ударил в лицо. Справа вставал вековой бор, слева катила спокойные воды Москва, отражая малиновые облака в своем широком и гладком зеркале…

Солнце поднялось над лесистой горой по другую сторону реки, когда в широкой излучине открылись просторные хлебные поля. Несмотря на ранний час, здесь кипела работа. Женщины споро жали серпами отволглую рожь, мужики нагружали телеги снопами, отвозили к риге, двое разбирали вчерашний суслон, вынимали изнутри сухие снопы, опробовали молотила. Димитрий подъехал к ним одновременно с нагруженной снопами бричкой.

— С добрым хлебом, мужички!

Оратаи низко поклонились, сняв шапки.

— А тебе доброго пути, боярин.

— Што ж ты босой-то? — спросил Димитрий длинного парня в посконной рубахе без пояса. — Роса ж нынче холодная.

— В августе вода холодит, а серпы греют, — ответил за парня приземистый пожилой мужик с широченной, во всю грудь, бородищей. — Антошка у нас в крещенские морозы босой ходит — готовится для ратной службы. Што ему роса! Да и при нонешнем хлебе хоть иней пади — замечать некогда: с утра рубахи от пота преют.

— Ничего, с полного сусека шелковую купишь.

— Купишь ли? — вздохнул унылый худой возница. — Боярину оклад отдай, церкви — отдай, купцу должен, кузнецу должон, мельнику — тож. Да хану сколь отвалить надоть! Так-то раздашь, на посев отсыпешь, только што на прокорм останется, да и то впроголодь. Каки там шелка!..

— И у тебя тож? — спросил Димитрий широкобородого.

— У всех одно, боярин. Вся радость — пока жнешь да молотишь.

Димитрий сошел с коня, приблизился к телеге, взял горсть плотных ржаных колосьев, еще влажных.

— А ну, дай цеп, — попросил мужика. Умело разложил сноп на току, опробовал молотило, ловко, споро прошелся по упругому настилу из колосьев, отгреб солому, взял пригоршню ржи с мякиной, отвеял в ладонях, полюбовался литыми темными зернами, кинул щепоть в рот, медленно разжевал.

— Сладкая…

Мужики с удивлением и робостью следили за осанистым человеком с властными ухватками, который так ловко делал крестьянскую работу своими белыми руками. Лишь парень тянулся к коню, глупея от восторга.

— Экой красавец! За такого небось всю деревню нашу купить можно.

— Можно, — Димитрий улыбнулся наивности парня: за такого коня можно купить боярскую вотчину. Однако дикий и странный век — человека ценят дешевле животного, хотя всякое богатство создается его руками, и без человека ничто не имеет цены. А людей так мало! «Может, оттого не ценим холопов, что достаются они нам вроде как воздух и вода, да и сами считают себя всей жизнью обязанными господам, потому что те родились господами, а они — рабами. Но ведь скорее все наоборот. И если кто-то однажды объяснит им это?..» Димитрию стало не по себе. Давая служилым людям поместья в кормление, он повторял: берегите мужика, если хотите получать от него сполна. Раз и два обдерете, на третий драть будет нечего — смерды разбегутся, а с нищего холопа разве что лапти снимешь. Про себя он считал: человеком должен владеть только человек, но не скот, не зверь в образе человеческом — тогда, может быть, мужики еще долго не додумаются, что и человек не смеет владеть другим человеком, как вещью или животным. Да и кто обязал человека подчиняться другому человеку?.. Только сила и нужда. Нужда и сила превращают людей в рабов и господ, но силы-то своей эти мужики и не понимают. Однако ж в Киевской Руси, бывало, топор мужицкий пробовал выи боярские… Что-то неподходящие мысли завозились в княжеской голове. Разве не нужда — смертная и неизбывная! — заставляет московских государей укреплять на местах власть служилых бояр, навязывать свою волю не только удельникам, но и великим русским князьям? Разве не понимает князь Димитрий, что вовсе не вспять двигалась Русь, когда ослабела власть киевских государей и на месте единого великого княжества образовалось множество самостоятельных уделов? Для всей-то Руси то было благом — быстро вырастали новые города в лесной глуши, обживались новые земли, развивались на них ремесла и торговля, равноправнее становились отношения славянских племен. Бурная жизнь растекалась вширь по русским просторам, и хотя княжеские усобицы были немалым злом, новый человек появлялся, раскрываясь во всей силе и мощи, — не слепой муравьишка, не безответный раб государя, но господин жизни в своем краю с обостренным чувством достоинства и чести. И этот новый боярин, удельный князь не щадил ни себя, ни подданных, стремясь обустроить и укрепить свои владения. Может быть, какому-то высшему разуму ценой распада единого государства нужно было разбудить новые силы, дремавшие в его народе, и как знать, не сами ли по себе они вновь слились бы, набрав мощь и проложив свои пути к одному руслу? Но в такой-то момент и нагрянула страшная беда. Те новые силы и теперь прорастают по всем уделам и великим княжествам, а жестокое ордынское иго душит их, топчет по одиночке. Значит, нужна единая воля, сильная рука, которая собрала бы княжества, даже вопреки желанию иных государей и их подданных. Сейчас, когда враг угрожает существованию Москвы, к которой тянутся ростки сил народных, особенно необходимы такая воля и такая рука. Потерять Москву — потерять надежду, может быть, навсегда… Хотя бы на время войны с Ордой получить великому князю царскую власть!.. Но коли и царей рождают жестокая нужда и сила, то нужда уж есть. Силу он будет искать в преданных боярах да в этих вот мужиках, с которых запрещает драть последнюю шкуру. Знают ли они о том?..