Светозары - Петр Дедов

Да и время было такое — все списывалось на войну, на разруху, мы еще верили: осилим врага, одолеем все невзгоды — и настанет «светлое будущее», тот заветный, никому не ведомый коммунизм.

Как велика, как прекрасна, как незыблема и наивна была наша вера! Она помогала нам жить, помогла выжить, и уже только за это — спасибо ей.

Бывало, мы, оборвыши-сироты, измученные голодом и непосильным трудом, соберемся где-нибудь у костра пли у кого-то в избе, в зимний длинный вечер, — и начнутся разговоры о будущей жизни. Сейчас об этом почти никто не говорит, а тогда… Тогда мы этим жили каждодневно.

Обычно любил пофантазировать мечтательный и немножко странный парнишка Федя Овчинников, самый из нас старший, начитанный, да и, пожалуй, поумнее нас всех. Но начинал он не сам, его надо было подначить, и с этой задачей прекрасно справлялся неисправимый реалист и большой мошенник Ванька Гайдабура.

— Эх, когда же доживем до такой жисти, штобы хоть хлеба можно было вдоволь налопаться, — издалека начинал Ванька, мечтательно облизывая почему-то всегда потресканные губы. — Счас бы пару буханок умял — как за себя забросил.

— Погоди, вот коммунизм настанет — смеяться будем, как вспомним, что черный хлеб на пайки делили, — еще подначивал кто-нибудь из нас. — Скажи, Федя, ведь правда, животики будем надрывать?

Лобастый, рассудительный Федя Овчинников загорался не сразу.

— Только темные люди так представляют себе коммунизм, — медленно, с расстановкой говорил он. — Современный, советский человек не свинья, чтобы думать только о корыте со жратвой.

— А об чем же думать, еслиф жрать хочется? — искренне удивлялся Ванька Гайдабура. — Я вот воробья побачу — и жалкую про себя: почему же он, гаденыш, не курица? Или собаки там, кошки разные — зачем они? Какой с них толк? И были бы заместо их поросята или овечки… Мне и во сне снится кажну ночь одно и то же. Будто залез я ночью в пекарню… Выставил в окно шибку и залез. А там — огромная куча хлебных буханок. Ну, прямо как скирда. А мне надо достать тую, шо на самом верху. Карабкаюсь вверх на всех четырех, булки с-под ног посыпятся — и я с имя вниз. И опять сызнова… А жрать хотца — пупок к спине прирос. И главное — та булка, наверху-то которая, — точь-в-точь такая же, как все другие…

Ребятишки загалдели:

— Ну, потеял одно и то же…

— Надоел со своими буханками!

— Кто про што, а вшивый про баню.

А самый мудрый из нас, Федя Овчинников, торжественно изрек:

— Бытие определяет сознание.

— Это как? — вытаращился на него Ванька-шалопут.

— А так: у голодной куме — хлеб на уме. — Федя многозначительно помедлил и потом спросил: — Вот скажите, как представляет каждый из вас наше светлое будущее?

— Ну, говорят, что будет так, — стал выкладывать я все свои познания в этой области, — говорят, что будет всего полно, вдоволь. Заходи в магазин и бери бесплатно, чего душа пожелает — пряники там или штаны новые…

— А я ишшо слыхал — бабы будут обчие, — брякнул Шалопут. — Будто все будут спать под одним одеялом.

— Вся деревня?

— И деревня, и страна, и весь земной шар!

— Дурак! Это какое же тогда надо одеяло шить?

— Ну и темнота! — сплюнул Федя Овчинников. — Вот Сережка Прокосов, — кивнул он на меня, — правильно сказал: будет всеобщее изобилие и достаток. Всего будет вволю: и продуктов питания, и одежды, и обуви… Да что об этом говорить? Главное будет совсем-совсем не в этом. Главное будет в том… — большеголовый, неуклюжий Федя начинал преображаться, делался резким и даже красивел. — Главное, пацаны, будет в том, что настанет мировое братство рабочих и крестьян. Не будет войн, а будет только дружба и горячая любовь между всеми народами…

— А как же фашисты? — подал кто-то голос.

— Да какие вам фашисты?! — взвился на крик Федя Овчинников. — Фашистов и в помине тогда не будет — сотрем их в порошок и развеем по ветру! И наступит жизнь, о которой мечтали лучшие умы человечества. Исчезнут границы между государствами, все нации сольются в общем порыве, на землю придут богатство и благополучие, когда не надо будет думать о куске хлеба насущного, и все силы можно будет отдать духовному процветанию и наслаждению… — Федя мог говорить в том же духе целый час и больше, шпарить как по писаному, — шибко складно, но не шибко понятно и зрительно, пока кто-нибудь из нас не прерывал его книжного красноречия вопросом или нетерпеливым выкриком.

На этот раз не вытерпел я — задал Феде вопрос: откуда же оно вдруг возьмется, процветание и богатство? В школе по истории учили: жили люди веками, и никогда такого не было ни в одной стране, чтобы вдруг свалилось все, как с неба: ешь, пей, гуляй — не хочу!

— Ну и дубина же ты! — высокомерно хмыкнул Федя. — Люди сами все блага создадут себе собственным трудом. Понимаешь?

— А почему раньше не создали?

Федя подумал и ответил не совсем уверенно:

— Наверное, потому, что не было еще учения о светлом будущем. Не было марксизма…

Как бы там ни было, а о будущем, помнится мне, спорили мы часто. Это надо понять: настоящего у нас не было, война отняла наше детство, обездолила, и надо было чем-то себя утешать и поддерживать.

Как-то зашел разговор о будущем на школьном уроке. Обратились с вопросами к нашей старенькой учительнице Анне Константиновне Поповой. Она как-то сразу погрустнела и тихо сказала:

— Вы-то доживете, а уж мне… Но какое оно будет, будущее… Наверное, такое, как пишут в книгах и газетах, — светлое и счастливое.

Больше Анна Константиновна ничего нам не сказала. Нам была известна ее тяжелая судьба: муж, тоже учитель, еще до войны был арестован за что-то и пропал без вести, а оба сына воевали на фронте.

Мой дедушка, Семен Макарович, всегда имевший на все жизненные вопросы свое личное мнение, когда я спросил его о будущем, не задумываясь, ответил:

— Как бог даст, так и жить будем.

— Значит, ты не веришь великим ученым и вождям, которые уже описали в своих книгах, какая будет жизнь в будущем? — подначил я шибко самоуверенного и строптивого деда.

— Ты… это, язви тебя, об чем? Об чем языком-то мелешь? — сразу забеспокоился он. — Ты гляди у меня… ишшо вякни где.

— Да ты что, дедушка? Я ведь просто спросил — интересно мне, а толком никто не знает.

— Ну, я тожеть толком не знаю, а если своим умишком пораскинуть, то выходит вот што: откель твоим ученым знать, какая она будет дальше, наша жисть? Говоришь, в книжках уже об этом написали? А я дак думаю — зря. Рази можно ее выдумать, человеческую жисть? Кто могет знать, как я желаю жить, а как не желаю? Люди ведь — не стадо баранов: одни желает так, а другой — эдак. А еслиф ишшо энтот ученый, што книжки-то про будущую жисть пишет, еслиф он отродясь не крестьянствовал на земле, не ростил хлебушка, да за скотинкой не ухаживал — дак как он может, скажи на милость, о судьбе моей загадывать? Ее ведь, судьбу-злодейку, и за день вперед не удумаешь, куда она повернет, а оне, гли-кось, на сто лет вперед все расписали. Прямо, как цыганки нагадали…

7

Да, хотя и были у меня кое-какие сомнения насчет «светлого будущего трудящихся всех стран и народов», как любит выражаться Федя Овчинников, — хотя и были некоторые неувязки вроде той, что коммунизм до сих пор нигде не построен только потому, что поздновато родился Маркс, — но все равно я в него искренне верил, в наше неотвратимое прекрасное будущее.

А вот дедушка Семен, чуял я, что-то в этом вопросе темнил, не договаривал.

— Ты, Серега, не думай, што я уж такой тупой лапоть, — как-то сказал он в другой раз, когда у нас с ним снова зашла речь о будущей жизни. — Я ить хотя книжек ваших не разумею, зато, почитай, цельную жисть прожил и мно-огое повидал, о чем только не передумал. И наслышан о многом. А потому понимаю я так: будущую жисть хотят изделать навроде нонешних колхозов, тока в мировом масштабе: стащить в кучу все личное имущество, движимое и недвижимое, и робить сообча. Вот тут я сумлеваюсь: будет ли толк? Ведь даже в своей семье, случается, порядка не наведешь, потому как кажин всяк по-своему — одному шти пересолены, а другому кажется недосол, у одного — такой характер, у другого — этакий… Это тока насекомая тварь бессознательная может гуртом жить и робить, к примеру, пчелы али те же муравьи, их, видно, господь бог так создал — всех на одну колодку, а человеки, оне — каждый наособицу, не найдешь во всем свете и двух совсем одинаковых. Возьми вон Гайдабуров, Ваньку с Васильком, уж куда, кажется, ближе быть, куда роднее — из одной утробы близнецами родились, рожами конопатыми схожи, как два яичка воробьиных, а карахтеры? Один — дьявол бессовестный, другой — андел безобидный, и сроду их мирова не берет, сроду грызутся, как кошка с собакой…

— Значит, по-твоему выходит, людей никогда нельзя объединить? — встрял я в горячечную речь дедушки. — По-твоему, так и будем всегда жить по пословице: человек человеку — волк?