Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель

Тут меня осенило. «Зовите‚ – прошу, – верную секретаршу мою! Она и в темноте‚ при погашенном свете‚ отличит своего начальника при любом перекосе». Привели секретаршу. «Опознайте»‚ – велят. А она поглядела на меня подозрительно: «Пиджак‚ вроде‚ с нашего. Самый Большой Пиджак. И туфли с нашего. Самые Большие Туфли. И бородавка – Самая Большая. А чтобы наверняка‚ следует уединиться. Без свидетелей».

Уединили нас, шепчу отчаянно: «Милая‚ помогай! Выручай, родная! Озолочу! Премиями завалю! Путевками с пайками!» А она строго: «Я вам не милая‚ гражданин. Я вам – Самая Главная Секретарша Самого Большого Помощника. Делайте свое грязное дело». Через малое время заходят к нам‚ свет включают, спрашивают с интересом: «Ну что?» А она в сомнениях: «Был‚ – говорит‚ – раньше Самый Большой Помощник‚ а теперь не очень. У светил надо спросить. Влияет ли простуда на перекос одного только лица».

Вызвали Самое Большое Светило‚ а он: «Я‚ – говорит‚ – светило по другой части. Я Самое Большое Светило по Самым Нижним Конечностям». – «А по Средним у нас кто?» – «А по Средним у нас никто. Было одно светило, да в Израиль укатило...»

– Ну и что? – тут же спросил Штрудель. – В чем превосходство? Вашего над не вашим? В чем?

– Живу‚ – ответил. – Дышу. Внуков нянчу. А могли бы сгноить. За перекос линии.

Народ отправился по домам в благостных размышлениях, а петух глаз сощурил, как нацелился:

– У вас бородавка не на месте.

– Очень даже на месте, – с достоинством произнес сановитый мужчина. – Наподобие бородавки на начальствующей физиономии.

– У начальствующей она на носу. Со вчерашнего вечера. А у вас – на подбородке. Самовольством пробавляетесь? В преступных измышлениях? Дабы учинять пронырливые пакости?.. – Призвал Штруделя: – Вскричи горестно.

Тот вскричал себе на изумление:

– О, злохитрое непокорство! О, дерзновенное бесстыдство! О, закоснелое своеволие, в крамолу уклонившееся!..

Сановитый мужчина затрясся под габардиновым плащом, который до пят:

– Утруждаемы сверх меры… Себя не балуя… Циркуляры некогда пролистать. Директивы осмыслить...

Переставил бородавку с подбородка на нос, вздохнул облегченно:

– Попрошу под надзор.

И за спинами пришельцев определились соглядатаи.

Сиплый и Сохлый.

Рявкнул Сиплый, прочищая голос:

– Чего стоим, курицыны дети?

Петух даже не оскорбился, только промолвил гордо:

– «Хорошее воспитание надежнее всего защищает человека от тех, кто дурно воспитан».

Рявкнул и Сохлый:

– Что ты сказал, куриное отродье?

– Это не я сказал. Это Филипп Дормер Стенхоп, граф Честерфилд. Восемнадцатый век.

– Граф, – задумчиво повторил Сиплый. – Таких мы еще не утюжили…

3

Начитанный слабоумный с раздутой головой шагал в приплясе по тротуарам, шлепая по асфальту битым ботинком, вычитывал вслух рекламы на крышах, объявления на стенах, печатные и непечатные выражения на заборах.

Это был городской юродивый в обносившейся одежде, несуразный телом и разумом, напускавший на себя несусветную дурь. Его сторонились из-за выкриков, в которых улавливали скрытые поползновения, а также из-за запахов смердящего тела. Даже Сиплый с Сохлым затруднялись ходить за ним, требуя дополнительное питание за вредную для дыхания службу.

Шел – оповещал встречных:

– Вода закипела. Пора кидать макароны...

Остерегал поперечных:

– Рай закрыт. Все ушли в ад...

Шнурки волочились по земле, словно развязались сами собой, свидетельствуя о неряшливости их владельца. На самом деле он никогда их не завязывал, чтобы в единый миг сбросить ботинки и убежать налегке, в одних носках. Наделенный немалым разумом, он сознавал, что лучше ходить босиком, дабы не терять время на сбрасывание обуви, но это наводило на мысль о преступном намерении, чего никто в городе не мог себе позволить. Будучи ума выдающегося, он сознавал, что убежать некуда, даже босиком, негде схорониться, а потому носил в кармане гребешок и зубную щетку на случай внезапного задержания.

Лишь прозорливцу дано стать юродивым.

Отмстителю за утеснения.

Пришел домой, запер двойные двери, занавесил окна тяжелыми портьерами, и раздутая его голова приняла обычные размеры, тело и одежды заблагоухали свежестью майского утра. Сел в кресло, раскрыл недозволенную книгу, читал, раздумывал, нашептывал в уме укоризны:

– Старое истлевает, новое не проявляется… Повсюду скрежет ненависти, бормотанье злобы и зависти, люди служат своему чреву, боязливы и малодушны…

В дверь постучали.

Быстро захлопнул книгу, раздул голову до нужной величины, завопил шутейно на два голоса:

– Хозяин дома?

– Дома.

– Гармонь готова?

– Готова.

– Можно поиграть?..

На пороге встал мужчина с петухом.

– Здравствуйте, – сказал Штрудель.

– Здравствуйте, – сказал петух. – Вам привет от Томаса Мора. Из шестнадцатого века.

– Я вас не знаю! – вскричал. – Вы провокаторы! Подосланы вражеской разведкой...

Петух произнес без выражения:

– «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия». Томас Мор. Сын Джона Мора, джентльмена.

Слабоумный сразу поверил. Слеза блеснула в глазу:

– Я ждал… Господи, как я вас ожидал!

Петух сообщил:

– Вас не забывают. О вас думают.

– Я верил… Я так в это верил под личиной юродства! Скоро ли придет освобождение?

– Нет, – ответил. – Нескоро. Щит спасения выставлен, день избавления назначен, только кому он достанется?

Штрудель был сердобольным. Штрудель сказал так:

– Не слушайте его. Освобождение близко. Оно за углом.

– Не вмешивайся в естественный исторический процесс, – прошипел петух и ткнул в ногу клювом. – Кому сказано!

Но юродивый уже поверил Штруделю. Прижал книгу к груди, воскликнул в восторге:

– Я знал! Верил в страну за углом! В ее благородные идеалы! И вот же… Вот… Вы оттуда?

Кавалер ордена Золотого Гребешка ответил с присущей ему уклончивостью:

– Мы отовсюду.

– Подробности! Умоляю в нетерпении!..

Петух скривился в небрежении:

– Будут тебе подробности.

Забубнил по необходимости:

– Утопия, остров вольности. Где города обширные и великолепные, числом пятьдесят четыре. Где обитают народы, послушные законам; блага принадлежат всем на том острове, и каждый пользуется ими по потребностям. Там рабочий день – шесть часов телесных усилий, остальное время для утонченных бесед, вольных занятий науками и искусствами, – в этом, по их мнению, заключается счастье жизни.

А юродивый – с беспокойством:

– Шипит ли страх в уши? На том острове?

– Не шипит, – ответил петух. – Жизнь без страхов, смерть без мучений. Ибо миновало время задержаний с усекновениями.

– Тупость, наглость, торжествующая бездарность, – что с этим?

– Нет этого. Не наблюдается. Некогда грубый и дикий, тот народ превосходит других по культуре и образованности.

– С какого возраста допускается свое суждение иметь? На том острове? С семидесяти, с девяноста лет?

– В любом возрасте не возбраняется. Хоть полезай на крышу, кричи, что пожелаешь.

– Правитель! Каков там правитель? Не в ненасытстве ли алчном?.. Говорите! Не мучайте!

– Правитель у них строгих правил, с просвещенным умом, – сообщил петух. – Человек благородной скромности, с голосом негромким, речью неспешной, в неусыпных заботах о разумном устройстве общества и наилучшем состоянии жителей. А также в мире с сопредельными народами.

– Вы там бывали?

– И не раз. Народ тот свободен. Государство процветает.

Юродивый рухнул в кресло, сгорбился, зашептал с надрывом:

– Что я могу сказать на это? Что?.. Разве словами Томаса Мора: «Я более желаю этого, нежели ожидаю»… Уходите. Пожалуйста. Буду горевать в мечтаниях…

4

Они оказались на улице, и петух промолвил:

– «Нет ничего приятнее, чем выдумывать иные миры. Забываешь, до чего непригляден мир, в котором ты обитаешь».

Штрудель насупился:

– Откуда ты взялся, такой образованный?

– Книги надо читать, – укорил кавалер ордена Золотого Гребешка.

– И всё же?

– Отвечу. С присущей петухам прямотой. Изучал свободные искусства в Тюбингенском университете. Грамматику, риторику с диалектикой. А также основы стихосложения и способы врачевания.

– Нет такого университета! – запальчиво возразил Штрудель.

– Для тебя нет, а для меня есть. Который основал Эберхардт Бородатый, сын Мехтильды, в пятнадцатом веке.

Пошли дальше по городу.

Следом шагали Сиплый и Сохлый, беседовали о своем.

Через две-три улицы Штрудель полюбопытствовал:

– Этот остров… На самом ли деле?