Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

Через неделю вагон третьего класса, хлопая на каждом повороте незакрытой дверью в туалет, увозил курсанта все дальше и дальше от села…

Состав проносился мимо переездов, у которых, запружив дорогу, ждали телеги — волы жмурились от яркого света проносящихся окон, — и останавливался на маленьких станциях. В вагон садились новобранцы с бритыми головами — у каждого в руке был деревянный сундучок — и крестьяне, везущие гусей с перепончатыми оранжевыми лапами, гуси наполнили вагон запахом тины и мокрых перьев.

Курсант поднял воротник, закрыл лицо отворотом шинели и попробовал было заснуть, но один гусь все время копошился у него в ногах и гоготал, а когда он, укачиваемый поездом, погрузился наконец в дремоту, сидящий напротив пассажир зашелся мучительным кашлем. Курсант отогнул отворот шинели и огляделся — он увидел, что это кашляет во сне крестьянин, уже старый человек, со шрамом на лбу.

Такой же надсадный кашель он услыхал в тот вечер, когда Магдалена пригласила его к себе. Этот кашель донесся из соседней комнаты, затем раздался скрип (какой-то человек пытался встать с кровати) и стук палки.

— Кто-то идет!

— Отец. Он болен.

— Он может войти!

— Нет, он парализован…

Шаги приближались так медленно, словно больной с неимоверным трудом отрывал ноги от пола. Он услыхал, что в комнате Магдалены посторонний человек, понял, что случилось, и теперь в его постукивании было что-то жалобно-молящее и предостерегающее…

Дверь туалета хлопала, купе наполнялось едким дымом и сажей (состав пролетал через тоннель, и стук колес становился нестерпимым), гуси, загнанные под скамейку, тревожно топотали оранжевыми лапами…

В ту ночь парализованный попытался открыть дверь. Ручка дернулась, и петли скрипнули. Курсант метнулся с кровати и первым делом схватил фуражку, выронил ее, и козырек громко щелкнул об пол.

— Подожди! — сказала Магдалена и медленно слезла с кровати. Железная сетка скрипела, в темноте белели голые плечи. Она подошла к двери и резко рванула ее на себя. Человек, стоявший по ту сторону, сделал несколько неверных шагов и чуть не упал.

— Входи, входи! — сказала, поджав губы, Магдалена. — Подслушиваешь? Следишь! Что я вам? Долго еще мучить будете? Все у меня отняли, растоптали! — Она перешла на крик. — Шляйтесь по своим монастырям, делайте что хотите, только меня оставьте в покое!..

Старик шевелился в темноте, опираясь о косяк двери.

Магдалена прошла мимо него в другую комнату и через минуту вернулась, прикрывая ладонью мерцающее прозрачное пламя свечи.

— Гляди, гляди хорошенько! — обернулась она к отцу. Пламя освещало его снизу, очерчивая измятый ворот рубашки, мясистый, словно отекший, подбородок и надбровные дуги, все остальное сливалось с темнотой. — Вот кровать… раскрытая, а вот и я… еще молодая… дайте же мне пожить! — Язычок пламени съеживался от ее дыхания и отбрасывал неверный свет ей на плечи. — Ну что, все видел, все узнал? Хочешь и на него посмотреть? — Гость, забившийся в угол, бледный и перепуганный, поднял руку, заслоняя лицо. Свет свечи скользнул по его сапогам и остановился на выпуклом, как лесной орех, золотом перстне с монограммой.

Старик стоял в дверном проеме, словно смертельная обида и тьма августовской ночи намертво прилепили его к порогу.

Курсант рывком сдернул ремень со стула, стул с грохотом опрокинулся, а он выбежал на улицу потрясенный.

Поезд стоял. В паровоз накачивали воду. Пенясь, она текла по черному тулову и дымилась, прикасаясь к раскаленным цилиндрам и трубам. Над огромными чинарами занимался рассвет. Под скамьей, разбуженные утром, гоготали гуси.

Взглянув на вокзальные часы, курсант подумал, что до места осталось каких-то тридцать минут. Там его ждут однокашники. Он вспомнил, что они договорились, вернувшись из отпуска, рассказать о всех своих любовных приключениях, и представил, как они будут изощряться в выдумках.

Только он один будет молчать. Он не станет рассказывать им о девичьей трагедии.

* * *

Через много лет я снова вернусь в село. Мне навстречу будут ехать грузовики, везущие старые, законченные балки, те самые балки, которые в годы моей юности слушали, как ночью, будя уснувших домочадцев, на черепичную крышу падают спелые яблоки, как по двору идет припоздавший человек и его шаги, обшарив дорожку, затихают на каменных ступенях. На балках будут сидеть люди, мои односельчане, такие же старые и молчаливые, как останки их домов. Они так долго прожили вместе, что почти сроднились — люди и вещи часто отдают друг другу частицу самих себя. Теперь они переселятся в новые кварталы на окраине ближайшего городка и за их окнами, куда ни глянь, будет выситься, тревожа сердце, огромная дамба водохранилища.

Село смолкнет, припадет к земле, чтобы проститься о корнями деревьев, над которыми скоро занесут топор. Воспоминания о веснах, наполненных буйным цветением персиковых садов и шумом крыльев прилетевших аистов, будут бродить вокруг разрушенных домов, от которых остались лишь ступени каменных лестниц, одиноко торчащих над развалинами, — теперь они ведут не в теплые сени, а в пустоту серого неба.

Таким будет этот уголок земли, где я когда-то, растопырив ручонки, сделал первые в своей жизни шаги и, ухватившись за спинку кровати, повернув к окну наполненные слезами и страхом глаза, увидал, как ко мне тянет руки цветущее дерево… и смеется так громко, что стекла звенят…

Я пойду по опустевшему селу, и те немногие из моих односельчан, чьи дома еще не снесены, меня не узнают — я не был здесь уже много лет — и на мое приветствие ответят лишь коротким кивком. Я буду идти и удивляться, как много всего сохранилось в моей памяти: вот я чувствую запах белых лилий, цветших в нашем саду четверть века тому назад, слышу, как мама гремит чистой посудой и вилка, выскользнув из ее мокрых рук, со звоном падает на пол… Где этот пол? Передо мной лишь большие камни, служившие когда-то фундаментом отчего дома, из щели торчит соломенная шляпа с полями — возможно, я носил ее в детстве. На одном камне, приподнявшись на передних лапках, сидит серая ящерица, тоже словно высеченная из камня. Она дышит, и ее беленькая грудка легонько колышется.

И тогда я увижу, что по крутой улочке, со стороны мельницы, идут люди. Длинные, как палаши, листья дикого ореха, этого полновластного хозяина запустелых мест, будут мешать мне разглядеть их лица, но я замечу, что на людях черные одежды. А когда они начнут подниматься в гору и листья ореха отстранятся, чтобы пропустить их на шоссе, я пойму, что это похоронная процессия, и сниму шапку. Во главе процессии, единственная одетая во все белое, будет идти молоденькая девушка с цветущим саженцем — цветы на нем уже увяли, и свежими кажутся лишь привязанные к веткам серебряные лепты. Девушка замедляет шаги, а саженец в ее руках, трясущихся от плача, вспыхивает и разгорается…

Я увижу головы волов с длинными рогами (на рога будут повязаны шелковые платки, точно так, как их повязывают в свадебный день), а за телегой с гробом — женщину (страдания согнули ее плечи, а черный платок почти закрывает лицо), и я, вглядевшись, узнаю Магдалену. Я встречусь с ней взглядом, и мои глаза затуманятся слезами. Шелковые платки будут развеваться над рогами волов и, преломляясь в моих слезах, вытягиваться и сливаться с облаками. Рядом с Магдаленой будет идти ее муж, паровозный машинист, огромный в своей черной форменной шинели, и, кусая губы от горя, смотреть на зеленый саженец, который то появляется, то снова исчезает за головами волов. Он вспомнит, как бывало, по вечерам, когда он возвращался из рейсов, его маленькая дочурка вот так же, как это деревце, которое будет теперь расти, на ее могиле, пряталась за спинку кровати, чтобы потом неожиданно броситься к нему навстречу и, улыбаясь, раскрыв ручки для объятия, прижаться лицом к его черной шинели, ощущая щекой холодное прикосновение латунных пуговиц.

У меня больно защемит сердце, когда я взгляну на Магдалену, такую любимую и такую ненавистную мне когда-то женщину, принесшую мне в юности столько радости и горя. Мне будет больно за незнакомого мне человека, чьи большие ладони так измяли фуражку, что козырек ее лопнул.

И я еще раз пойму, что пережитое не уходит безвозвратно, что наступает час, когда оно снова тревожит нас и встает с мучительной реальностью, такое же живое, как эта серая ящерица, которая смотрит на меня с развалин отчего дома. Вот ее озарило солнце, и она стала золотой.

Такой я и запомню ее на всю жизнь.

Это произойдет через много лет.

А тогда я сидел на скамье, прислонясь к стене дома, и надо мной весело звенел жестяной флюгер. Магдалена все не шла. Из ее комнаты до меня доносился голос какого-то мужчины. Я напрягал слух, чтобы услышать, о чем они говорят, но смех Магдалены мешал мне, и я терял нить разговора. Я чувствовал себя брошенным, обиженным, мне хотелось яростно барабанить в дверь. Но что-то — может быть, желание сначала ее увидеть, а потом уже уйти, презрительно поджав губы, — заставляло меня сидеть и напряженно вслушиваться в сладкие шорохи за стеной, к которым в моем воображении примешивался топот лошадиных копыт — там, в сарае, в стороне от дома.