Дни. Россия в революции 1917 - Василий Шульгин

Полки по-прежнему прибывают, чтобы поклониться. Все они требуют Родзянко… Родзянко идет, ему командуют «на караул»; тогда он произносит речь громовым голосом… крики «ура!»…

Играют марсельезу, которая режет нервы… Михаил Владимирович очень приспособлен для этих выходов: и фигура, и голос, и апломб, и горячность… При всех его недостатках, он любит Россию и делает, что может, т. е. кричит изо всех сил, чтобы защищали родину… И люди загораются, и вот оглушительное «ура»… Но сейчас же вслед за этим выползает какая-нибудь кавказская обезьяна, или еще похуже, и говорит пораженческие мерзости, разжигая злобу и жадность… У них через каждое слово «помещики, царская клика, Распутин, крепостники, опричники, жандармы»… И им тоже кричат «ура», да, да – кричат… и напрасно Михаил Владимирович себя обольщает, что Государственная Дума взяла власть. Вздор. Болото – кругом. Ни на что нельзя опереться. Это оглушительное «ура» – это мираж. Ведь я знаю, чему они так рады… Потому что надеются не пойти на фронт. Почти все части без офицеров… Где офицеры?..

* * *

Тем не менее Комитет Государственной Думы работает в этот день вовсю… Правительства нет, все брошено… Весь огромный механизм остановлен на полном ходу, остановлен и обезглавлен… Всеобщий развал неминуем, если не принять самых экстренных мер… Положение таково, что многих старых бюрократов нельзя оставить… Часть их даже арестована добровольными сыщиками и притащена сюда… Часть бежала… Часть надо заменить, потому что… Ну, потому что их не удержать. Кем заменить? Кто имеет авторитет – реальной силы ведь нет… Кто?

И решили послать членов Государственной Думы… «комиссарами» [120]… То есть временно «исполняющими должность сановников». Никто не смел отказаться… Ведь все обещали беспрекословное повиновение Комитету Государственной Думы… И не было случая отказа… Мы назначали такого-то туда-то – Родзянко подписывал, и человек ехал. Из крупных назначений и удачных было назначение члена Думы инженера Бубликова [121] комиссаром в «Пути сообщения». Он сразу овладел железными дорогами. Может быть, он и сделал кое-какие ошибки, но благодаря ему железные дороги не стали. Не помню остальных – их много было… Ведь всюду, всюду требовалось, все учреждения умоляли «прислать члена Государственной Думы». Авторитет их был высок еще… Чем дальше от Таврического дворца – тем обаяние Государственной Думы было сильнее и воспринималось пока как власть…

* * *

Но здесь… Здесь росло противодействие… Противодействие этого проклятого исполкома, который опирался на всю эту толпу, залепившую Государственную Думу… Ах, если бы у нас был хоть один верный полк, чтобы вымести отсюда всю эту банду и занять караулы…

Но полка нет… И офицеров нет…

* * *

Еще одним бедствием были – аресты… Целый ряд членов Думы занят исключительно тем, чтобы освобождать арестованных… Еще слава богу, что дан лозунг: «Тащи в Думу – там разберут»… Дума обратилась в громадный участок… С тою разницей, что раньше в участок таскали городовые, а теперь тащат городовых… Их по преимуществу… Многих убили – «фараонов»… Большинство приволокли сюда, остальные прибежали сами, спасаясь, прослышав, что «Государственная Дума не проливает крови»… За это Керенскому спасибо. Пусть ему зачтут это когда-нибудь. Жалкие эти городовые – сил нет на них смотреть! В штатском, переодетые, испуганные, приниженные, похожие на мелких лавочников, которых обидели, стоят громадной очередью, которая из дверей выходит во внутренний двор Думы и так закручивается… Они ждут очереди быть арестованными… Но, говорят, некоторые герои до сих пор сражаются… Отдельные сидят по крышам с механическими ружьями и отстреливаются. Или это все вздор – эти пулеметы на крышах [122]… Не разберешь, кто их туда послал и даже были ли они там… Во всяком случае, какая невероятная ошибка правительства была разбросать полицию по всему городу… Надо было всех собрать в кулак и выжидать… Когда все части взбунтовались бы, потеряли дисциплину – стройному кулаку их легко было бы раздавить… Но кто это мог сообразить? Протопопов [123]? Александр Дмитриевич? Министр внутренних дел с прогрессивным параличом. А ведь мы же сами его и подсунули… Ведь он был товарищем председателя Государственной Думы… Это положение ведь и был тот трамплин, с которого он прыгнул в министры…

Как все это ужасно!

Арестованных масса. Арестовали и некоторых членов Думы… Кабинет Родзянко мы еще удерживаем… Сюда мы стараемся сконцентрировать арестованных, которых можно немедленно освободить…

* * *

Я не помню точно, когда это было. Но это было в кабинете Родзянко. Я сидел против того большого зеркала, что занимает почти всю стену. Вся большая комната была сплошь набита народом. Беспомощные, жалкие – по стеночкам примостились на уже сильно за эти дни потрепанных креслах и красных шелковых скамейках – арестованные. Их без конца тащили в Думу. Целый ряд членов Государственной Думы только тем и занимался, что разбирался в этих арестованных. Как известно, Керенский дал лозунг: «Государственная Дума не проливает крови». Поэтому Таврический дворец был прибежищем всех тех, кому угрожала расправа революционной демократии. Тех, кого нельзя было выпустить хотя бы из соображений их собственной безопасности, направляли в так называемый «павильон министров», который гримасничающая судьба сделала «павильоном арестованных министров». В этом отношении между Керенским, который, главным образом, «ведал» арестным домом, и нами установилось немое соглашение. Мы видели, что он играет комедию перед революционным сбродом, и понимали цель этой комедии. Он хотел спасти всех этих людей. А для того чтобы спасти, надо было сделать вид, что, хотя Государственная Дума не проливает крови, она «расправится с виновными»…

Остальных арестованных (таковых было большинство), которых можно было выпустить, мы передерживали вот тут в кабинете Родзянко. Они обыкновенно сидели несколько часов, пока для них изготовлялись соответственные «документы». Кого тут только не было…

Исполняя тысячу одно поручение, как и все члены комитета, я как-то, наконец выбившись из сил, опустился в кресло кабинета Родзянко против того большого зеркала… В нем мне была видна не только эта комната, набитая толкающимися и шныряющими во все стороны разными людьми, но видна была и соседняя, «кабинет Волконского», где творилось такое же столпотворение. В зеркале все это отражалось несколько туманно и несколько картинно…

Вдруг я почувствовал, что из «кабинета Волконского» побежало особенное волнение, причину которого мне сейчас же шепнули:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});