Небо лошадей - Доминик Менар

— Давайте войдем, — повторила она. — Я бы выпила кофе. Я жду вас уже несколько часов.

Я не шевелилась. Стараясь успокоить прерывистое дыхание, я наконец сказала:

— Мне нечего вам сказать. И я не хочу слушать вас.

— Но вам придется меня послушать, — ответила она, продолжая улыбаться, но ее взгляд стал жестким. — Я могу вернуться вместе с жандармами. Это они позвонили мне по поводу жалобы, поданной одной вашей соседкой по поводу истории с украденным браслетом. Я могу вернуться с ними. Не вынуждайте меня делать это.

Я была в нерешительности. Положив ладонь на створку двери, я словно пыталась понять, есть ли кто-нибудь внутри, почувствовать какое-то движение. Я думала об Адеме, только бы он не узнал, только бы не узнал, и, словно угадав мои мысли, она продолжила:

— Вашего мужа нет дома. Он ушел час назад. У нас есть время спокойно поговорить вдвоем.

Минуту я выдерживала ее взгляд, она не отводила глаз, и эта твердость была в уголках ее губ, в глазах, даже в ребячьих веснушках. Я медленно повернулась лицом к двери, вставила ключ в замок и не удержалась, чтобы не спросить:

— Вы рассказали ему, почему хотели меня видеть?

Она стояла прямо позади меня, и я чувствовала запах ее духов, цветочный, возможно, запах жимолости, я слышала ее дыхание и звук каблуков, когда она переступала с ноги на ногу.

— Я не сказала ему больше, чем было необходимо, — мягко ответила она, и я подумала, что это уже слишком.

Войдя внутрь, она сразу же поставила свою сумку на пол и, смотрясь в зеркало в прихожей, поправила прядь волос на виске. Потом повернулась вокруг себя и посмотрела мне в глаза.

— Перед тем как поговорить с вами, я хочу обойти квартиру, — заявила она. — всю квартиру, все комнаты. Это мое единственное условие.

— Вы думаете, что он здесь? Вы думаете, я его прячу?

Она слегка покачала головой.

— Нет, — ответила она почти рассеянно, — я хочу убедиться в обратном.

Повернувшись на каблуках, она направилась по коридору. Я слышала, как она открыла дверь моей комнаты, потом комнаты Мелиха и наконец Адема, в мою она вошла и сделала несколько шагов, прежде чем выйти, в двух других она лишь постояла на пороге, и, несмотря ни на что, за это я была ей благодарна. Я тоже посмотрелась в зеркало — вид у меня был усталый, похудевший, и, пока она не вернулась, я потерла щеки и покусала губы, чтобы придать им хоть немного цвета. Она заглянула в ванную и гостиную, потом вернулась и остановилась на пороге кухни.

— Так все-таки я могу рассчитывать на кофе? — спросила она, и ее голос приобрел неожиданную мягкость.

Я спросила себя, что могло послужить этому причиной — что она могла увидеть в моей комнате или в комнате Мелиха.

Я вошла следом за ней на кухню и, не говоря ни слова, стала готовить кофе. Грязная тарелка и приборы, оставшиеся после завтрака Адема, плавали в холодной воде раковины, и я чувствовала, что в глазах у меня все плывет.

— Меня зовут Клэр, — сказала она, и по звуку двигаемых ножек стула, я поняла, что она села.

Я продолжала хранить молчание и стояла спиной все то время, пока в кофеварке готовился кофе, и мне казалось, что это длится бесконечно долго. Она тоже больше не произносила ни слова, я только слышала, что она поставила сумку на колени и перебирала какие-то бумаги. Когда я принесла ее кофе, то увидела, что на столе возле нее лежит фотография. Она просунула палец в ручку чашки и одной рукой поднесла ее к губам, а другой подвинула фото ко мне. Я не могла не посмотреть на него. Это был ты на пляже, на берегу моря, на тебе был толстый оранжевый свитер, и ты смеялся, здесь тебе было не больше тринадцати лет. Твои зубы еще были целыми, щека гладкой, а твой взгляд был почти ясным и почти счастливым.

— Я занимаюсь им уже пять лет, — мягко сказала она. — Мне доверили его, когда мне было всего двадцать лет и я была совсем новичком в этой профессии. В течение пяти лет я виделась с ним по меньшей мере два раза в неделю. В тот день я возила его на море. Я видела его тогда во второй раз. Он жил тогда в семье в ста километрах отсюда.

Мне захотелось взять фото и поднести его к глазам, чтобы лучше разглядеть твое еще нетронутое лицо, и особенно этот свет в глазах. Рукава оранжевого свитера скрывали твои руки так же, как теперь рукава нового пиджака, волосы были коротко пострижены, а спереди оставлена неровная короткая челка, которая явно не была творением рук парикмахера. У тебя был вид почти нормального ребенка — улыбка, возможно, была настоящей, хотя слишком широкой и чуть-чуть глупой, воздушный шарик на веревочке вился над тобой в синеве неба. Но я осталась неподвижной, потому что не хотела, чтобы она поняла, что есть что-то, чего я не знаю о тебе. Она первая сделала этот жест — взяла фотографию и поднесла ее к лицу, и в первый раз улыбка сошла с ее лица.

— Когда я встретила его, с ним все было совершенно в порядке, — сказала она дрогнувшим голосом. Его расстройство мало-помалу развивалось на моих глазах. Его болезнь, не важно, как это называть. То, что мешает ему жить как все.

Опустив голову, она порылась в сумке, вытащила ежедневник и аккуратно положила фото в пластиковый карманчик. Потом подняла глаза.

— Три года назад он почти нормально учился. Но сегодня ему необходимы лекарства. Он нуждается в наблюдении. Он не может продолжать жить вот так, в лесу, как дикарь, без ухода, даже не наедаясь досыта.

Я не ответила. Мне хотелось, чтобы она вынула фото из сумки, хотелось еще раз посмотреть на него, на это чистое, нетронутое лицо, бывшее когда-то твоим, на эту глупую лучезарную улыбку.

— Я знаю, что вы помогаете ему, — сказала она, пытаясь поймать мой взгляд. — Знаю, что вы приносите ему еду и наверняка одежду, мне говорили, да я и сама недавно видела вас в парке. Я уверена, что вы хотите как лучше. Но нужно, чтобы он вернулся. Чтобы он вернулся в больницу. Он еще ребенок и не может жить вот так.

Ее голос был твердым, но взглядом она умоляла меня, а я была в нерешительности. Она любит его, подумала я, она не лжет, ведь знает его почти с детства, это ее работа, и тем лучше, но все-таки она против меня, она хочет забрать тебя, а не могу тебя потерять. Я отодвинулась — мне больше не хотелось чувствовать ее кофейное дыхание, ощущать эту близость, которая делала невыносимой просьбу в ее глазах.

— Вы не понимаете, — сказала я. — Это возвращение убьет его, возвращение в больницу. Я знаю, он сам говорил мне.

Отведя глаза, она вздохнула. Облокотившись на стол, она растирала виски, словно неожиданно почувствовала себя утомленной.

— Не нужно слушать все, что он говорит, — устало ответила она. — Реальность гораздо важнее, а реальность такова, что ему необходимо лечение. Он нуждается в уходе.

— Я ухаживаю за ним, — прошептала я.

— Через несколько месяцев наступит зима. Вы думали об этом? Я не знаю, где он живет сейчас, но когда наступят холода, когда выпадет снег — вы думали, что с ним станет тогда?

— Он будет жить здесь, — в отчаянии ответила я. — Я говорила с моим мужем, я знаю, что он все-таки согласится, а потом…

Я хотела уже сказать «он — моя семья», но почему-то замолчала, словно между нами существовало одно запретное слово и это было именно оно.

Ее взгляд смягчился, и она снова улыбнулась мне.

— Послушайте, — сказала она. — Я знаю, что вы его любите. Я уверена, что вы желаете ему добра. Но вы должны подумать и о своей семье. Я разговаривала с вашим мужем, я знаю, что у вас есть сын. Подумайте лучше о нем.

Я отвела глаза. Мне было холодно и хотелось выпить чего-нибудь горячего, и я не смогла удержаться, чтобы не взять ее чашку и не отпить глоток. Не думаю, что она даже заметила это, настолько далеки мы сейчас были от этого.

— Как бы то ни было, но вы не можете принять его, — добавила она тише, — даже если позволяют условия. Он несовершеннолетний. Вы знали, что он еще несовершеннолетний?

Я не ответила. Я сдерживала дыхание, потому что теперь оно пахло как ее, только слова, слетавшие с наших губ, были разными, подумала я. Она глубоко вздохнула, потом сказала:

— Элен, — и по ее тону я поняла, что она хотела это сказать с того самого момента, когда села рядом со мной на скамейку в парке, — я знаю, почему вы чувствуете себя такой близкой ему. Но вы ошибаетесь, если считаете, что это можно сравнивать. Он не выберется из этого сам, Элен, он никогда не выберется сам.

Я еще держала в руке чашку и осторожно опустила туда пальцы другой руки, только ногти и чуть-чуть кожи вокруг, кофе еще был горячим, и только это — ожог и боль — помогли мне не закричать и не заплакать.

— Убирайтесь, — глухо сказала я, и ей хватило одного взгляда, чтобы все понять. Она встала и отступила на несколько шагов, подняла свою сумку и пошла к двери.

— Я знаю, он рассказал вам, где он прячется. Я знаю, вам он доверяет. Но все будет гораздо проще, если вы нам поможете. Мы все равно найдем его, с вами или без вас, но если вы нам поможете, это будет гораздо менее болезненно для него.