Щит и меч Венеры - Ольга Степнова

— Нокаут, — хриплым голосом отозвался Щит.

Мы еще полежали немного, слушая, как рикошетят от матов наши сердца.

— Слушай, Ася, я сейчас тебе все расскажу. Пока я еще не до конца осознал, что между нами произошло, я все тебе расскажу!

Пожалуй, я шлюха, решила я.

Мне удалось завоевать титул Мисс, ни разу не пустив в ход такой пошлый прием, как доступ нужных людей к своему телу, а тут… чтобы добиться правды от этого спортсмена…

Или совсем не ради того?

От ужаса я зажмурилась. Как ни крути, а получалось, что я отдалась первому встречному в большом, гулком зале, на не очень чистых и пыльных матах, хранивших следы чужих потных тел. Да, я стопроцентная шлюха, и нет прощенья бабуле, которая в сложный момент моей жизни вместо того, чтобы образумить меня, несла полную околесицу.

— Понимаешь, Ася, — продолжил Дьяченко, — Григорий Акимович мне не родной отец. Мои родители погибли, когда мне только-только исполнилось шесть лет. Меня хотели определить в детдом, но Якушев забрал меня к себе. Усыновить он меня не мог, так как жил абсолютно один, да и возраст его, кажется, не совсем подходил для этого. Он оформил опекунство, где-то с кем-то как-то договорился, и я переехал жить к нему, в его маленький, неказистый домик в частном секторе. Квартиру моих родителей он закрыл и сказал, что я поселюсь там сразу, как только вырасту и решу жить отдельно. За все годы батя ни разу не пустил туда квартирантов, хотя у нас всегда было негусто с деньгами.

Якушев был мне никто, даже не родственник. Просто дядька, наряженный клоуном, который за десять рублей катал меня на своей скрипучей повозке, разукрашенной воздушными шариками. Я даже в пять лет понимал, что клоуны, это обычные люди, которые рядятся в смешные костюмы и веселят людей, чтобы зарабатывать деньги. Я знал, что клоуны просто делают свою работу, как кондукторы в трамваях, или продавцы в магазинах.

Я был одним из тех пацанов, которые по десять раз на дню залезали в повозку и катались по маршруту Патриотическая — Театральная. Я не знаю, как Якушев узнал, о том, что погибли мои родители, и что никаких родственников на всем белом свете у меня не осталось. Он просто пришел и забрал меня жить к себе. Сначала я звал его дядей Гришей. Но не прошло и полгода, как слово «папа» вырвалось само собой.

Он не заигрывал со мной, не пытался понравиться, он просто жил, привлекая меня ко всем своим взрослым делам и проблемам, а сам искренне интересовался моими детскими радостями и горестями.

Он научил меня простым и нужным вещам: быстро чистить картошку, жарить яичницу, заваривать чай, орудовать молотком и плоскогубцами, ухаживать за цветами, он… научил меня жить просто и радоваться самым обычным вещам. Он одевал меня с рынка, а прокорм нам почти полностью обеспечивал маленький огородик у дома. У нас был скупой, мужской быт с простой едой, недорогой одеждой и нехитрыми развлечениями. Но я никогда не чувствовал себя бедным! Буб внушил мне, что самая большая ошибка людей — мерить все материальными ценностями. Он говорил, что самое главное все равно не купишь — красоту, любовь, здоровье, доверие, преданность, уважение. Я ему верил, Аська, безоговорочно верил. Мне казалось, что только так и нужно жить — просто и весело. Я очень гордился, что мой батя — клоун, который зарабатывает на жизнь тем, что дарит людям хорошее настроение. Кстати, мы жили с ним не только на то, что он зарабатывал с Корчагиным на повозке. Батя получал еще пенсию, но никогда не рассказывал мне о своей прошлой жизни, о том, где он работал, и я почему-то свято уверовал, что он всю жизнь был клоуном.

В семь лет он отвел меня в первый класс. Ася, мы одиннадцать лет проучились с тобой в одной школе, в параллельных классах — я в «Г», а ты в «Б»! Неужели ты не помнишь меня?!

— Нет.

Может, переспать с одноклассником не так безнравственно, как с малознакомым спортсменом?! Может, стоит сказать, что я отлично помню его?

— Нет, — повторила я.

— Ну еще бы! Ты с первого класса была красавицей. Высокая, с длинными, очень светлыми волосами, огромными голубыми глазами и гордой осанкой. Ты была благородной, возвышенной, да к тому же еще и отличницей! А я… я маленький заморыш, ниже всех в классе, щуплый, чернявый, со спутанными кудрями, которые не брала ни одна расческа. У меня были сплошные тройки в первом классе, и двойка по чистописанию. Еще бы ты меня помнила!

— Нет, подожди, — я чуть-чуть сжала его руку, — подожди, кажется, вспомнила! Это ты писал мне смешные записки и передавал через толстую Светку? «Твои глаза прекрасней всех на свете, люблю тебя, как никого на свете?!»

— Я. — Щит засмеялся. — Это я передавал через толстую Светку идиотские записки. За это я отдавал ей булочку, купленную в буфете. Но класса с четвертого я перестал писать всякую ерунду. Я понял, что это мой крест — любить тебя и не ждать ответа. Я рассказал о своей любви Бубону. Он не стал убеждать меня, что мое чувство к тебе — ерунда и что оно скоро пройдет. Батя сказал, что это здорово, так любить девочку, но нужно не просто слепо любить, а самому становиться сильным и интересным человеком, достойным любви. В школе меня лупили все, кому не лень. Потому что я был хилый, мелкий и плохо одетый. Зимой и летом я ходил в одном и том же синем костюме и в красных ботинках. Нам с батей казалось, что это очень красиво — красные ботинки! Но в классе надо мной все смеялись. Когда я вырастал из одного костюма, мы с батей ехали на рынок и покупали другой, точно такой же. С блестящими металлическими пуговицами и длиннющими рукавами, чтобы подольше хватило. С ботинками была такая же ерунда. На рынке работала одна тетка, которая каждый год снабжала нас красной обувью любого размера. В общем, когда я признался бате в своей любви к самой красивой девочке в школе, он взял меня за руку и отвел в секцию бокса. Прямо так и отвел, в синем костюме с блестящими пуговицами, в красных ботинках и со свежим фингалом, оставшимся после школьных разборок.

Он сказал тренеру:

— Вот вам заморыш. Сделайте из него человека.

Тренер осмотрел меня с головы до ног, ухмыльнулся, пощупал мои тощенькие ручонки и сказал:

— Будет трудно, но я попробую. Иногда из таких дохликов получаются неплохие бойцы.

— Я тебя вспомнила! — От нахлынувших воспоминаний, я выдернула у него свою руку и села. — Точно вспомнила! В старших классах ты стал довольно высоким. У тебя была черная шевелюра и о твоих боксерских победах в областных и районных соревнованиях писали не только в школьной, но и во всех городских газетах. Но мне это было неинтересно. Слушай, а куда делась твоя дурацкая шевелюра?

— Я давно стригусь очень коротко. С тех пор, как ушел из бокса в кикбоксинг и решил стать профессиональным спортсменом. Это был трудный путь, мне неохота о нем вспоминать. Пришлось пройти даже через бои в закрытых клубах, где на меня ставили деньги, через травмы, обман и другую гадость, но меня вовремя образумил мой тренер и вернул в профессиональный спорт.

— Кажется, на выпускном вечере тебе вручили золотую медаль!

Он засмеялся и потянул меня за руку, чтобы я снова легла рядом с ним.

— А ты до золота не дотянула!

— Схлопотала четверку по химии.

— Я хотел пригласить тебя на выпускном на вальс, но возле тебя все время крутился этот длинный, из одиннадцатого «А»…

— Логвиненко Сашка!

— По-моему, он потом стал бандитом.

— Он и тогда уже был им.

— Но ты ему не отказывала. Протанцевала с ним весь выпускной.

— Он был самый красивый парень в школе, и в него были влюблены все девчонки из нашего класса.

— Да, наверное. Но я тогда уже решил для себя, что красота для мужика не главное.

— Расскажи, отчего умер Бубон.

Щит отпустил мою руку, сел и обхватил руками голову.

— Полтора года назад батю убили какие-то подонки. Остановили повозку, попросили довезти до ресторана на Театральной, по дороге огрели Буба чем-то по голове, выкинули его из повозки, а сами уехали.

— Я помню эту историю. С тех пор Бубон стал возить под сиденьем дубинку.

— Дубину возил уже я. Потому что будь ты хоть трижды кикбоксером, против удара стальным прутом приемов нет.

Батю тогда нашел случайный прохожий, он и вызвал «Скорую». Мне о беде сообщили под утро. Я держал его за руку, когда он лежал в реанимации под аппаратами. Он на минуту пришел в сознание, отнял у меня руку и стал бормотать: «Рука, рука!» Я удивился, потому что руки у него были абсолютно целые, только голова пробита. Я взял его снова за руку, но он опять вырвал, стал шевелить пальцами и говорить: «Рука!.. В ней очень большие деньги…» Я понял, что он бредит, вызвал врача, ему сделали укол, и он вроде заснул. Но минут через пятнадцать открыл глаза, посмотрел на меня и вдруг отчетливо произнес: «Бубон на должен умереть. Это богатство…» Он умер, не договорив. Я понял эти слова, как наказ. Я решил, что люди не должны заметить смерти любимого клоуна, что улица без Бубона осиротеет, потеряет свое лицо, а еще я понял, что смогу теперь общаться с тобой так же легко и непринужденно, как общался мой батя, когда ты садилась к нему в повозку. Я похоронил отца и целую неделю мастерил из подручных средств новую повозку. К тому времени я жил уже в родительской квартире, но дом Бубона по-прежнему был для меня родным домом. Повозку я сделал, а Корчагин приплелся через неделю сам — ободранный и голодный. Подонков, которые убили отца, так и не нашли.