Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Описывая себя в этих кратких воспоминаниях о детстве и молодости, составляющих дневниковую запись от 5 ноября 1826 года (автору в это время 26 лет), как необычную, незаурядную девочку и девушку, Колечицкая заканчивает этот опыт автобиографии вполне обычно: ранним замужеством и счастливым материнством (запись кончается молитвой за дочь: «Боже, сделай ее счастливой, чтобы я могла спокойно умереть!» (325)).

Конечно, опубликованный фрагмент дневника Л. Колечицкой не позволяет сделать выводы обо всем многотомном тексте Записок. Однако, анализируя представленную публикаторами часть журнала, можно заметить весьма характерные тенденции.

Во-первых, можно почти безошибочно предположить, что первая часть дневника, переписанная через тридцать лет, подверглась сильной автоцензуре, в результате которой реальная фабула дневника была перестроена в сюжет о духовном испытании и жизни как пути к совершенству через жертву и самоотречение. Автодокументальное Я строится здесь в постоянном соотнесении с вневременным и безупречным идеалом женской добродетели в ортодоксальном религиозном варианте.

Неисправленная часть Записок представляет гораздо более противоречивый и несбалансированный образ женского Я. Наряду с семейной хроникой и записями для потомков (о значительных общественных событиях наподобие войны 1812 года или восстания 14 декабря 1825 года) большая часть дневниковых записей посвящена самоанализу и самоидентификации, в процессе которой огромную роль играют размышления о том, что значит быть «обыкновенной», «нормальной», «образцовой» женщиной.

Обсуждается несколько актуальных для диаристки моделей женственности. Одна, по ее мнению самая распространенная и обычная, — женщина как пустое существо, думающее о нарядах, балах, удовольствиях и желании нравиться. По отношению к этому стереотипу она описывает свое Я как неженственное, аномальное, потому что предпочитает интеллектуальные занятия развлечениям, ценит независимость, глубину чувств и мыслей и достаточно амбициозна.

Однако названный отрицательный (в глазах диаристки) стереотип женственности существует как некое отвлеченное понятие, в то время как практически все женщины, которые описываются в дневнике (исключая разве тетку Якушкину), — иные. Это прежде всего мать и особенно мадам Пестель, которая служит своего рода образцом женственности, хотя в описании этой «настоящей» женщины присутствуют черты, с точки зрения автора дневника не укладывающиеся в соответствующий стереотип.

Можно сказать, что в дневнике присутствуют по крайней мере две модели женственного. Одна — общепринятая, чужая, существующая вне собственного индивидуального опыта. Вторая создается собственными усилиями в процессе описания значимых других (женщин) и в ходе самоописания и самоанализа. Эта подходящая автору модель описывается как неженственная, автор сетует на недостаток «женственности» в своем характере, что как будто создает помехи в практической жизни. С другой стороны, оценка такого типа женщины (мадам Пестель, себя) крайне позитивная; никаких следов жизненной неуспешности или несостоятельности здесь найти невозможно. То есть Колечицкая формулирует для себя подходящую (индивидуализированную) модель женственности, но с оглядкой на некое неперсонифицированное «общественное мнение» представляет ее как ненормативную.

Похожий разрыв между абстракциями «женственного» и описанием реальных женщин и себя как женщины можем найти и в дневнике человека иного возраста, иной социальной и культурной принадлежности — Е. И. Поповой.

«Та, которой нет»:

Дневник Елисаветы Поповой «Из московской жизни сороковых годов»

Этот дневник был издан в 1911 году кн. Н. В. Голицыным, получившим рукопись от Л. Д. Новосильцевой, урожденной Свербеевой (с семьей Свербеевых Е. И. Попову связывали длительные дружественные связи).

Интересно, что, представляя публикацию в издательском «Введении», Н. В. Голицын считает необходимым начать с оправданий: «Решаясь обнародовать дневник Елисаветы Ивановны Поповой, мы сознаем, что предлагаем читателю книгу, мимо которой ученый историк мог бы пройти равнодушным, не сочтя даже нужным заглянуть в нее. Действительно, в этом дневнике нет описаний крупных исторических событий, ни глубоких и многосторонних характеристик известных деятелей русского просвещения 1840–1850-х годов, ни выдающихся по новизне данных о движении общественной мысли в тот знаменательный период, когда складывались основы одного из позднейших направлений русского социально-политического миросозерцания, славянофильства. Автор дневника стоял в одном из центров духовной жизни в Николаевское время <…> — тем не менее в его показаниях нечего искать каких-то общих взглядов на развитие славянофильского учения или хотя бы новых фактических подробностей, касающихся условий этого развития <…>. И все же, несмотря на видимое отсутствие строго научной ценности у дневника Е. И. Поповой, мы думаем, что издание его не является делом бесполезным или случайным»[303].

Издатель представляет текст как сырой материал к истории славянофильства и как «дневник бытовой истории»[304], где «под живым пером», «помимо намерения самого автора, возникают отдельные сценки из быта (московского общества), носящие печать той наивной непосредственности восприятия, которая всегда так привлекательна в свидетельстве не мудрствующего над явлениями внешней жизни современника»[305].

Однако во «Введении» отмечается также, что «кроме интереса бытового и значения, как свидетельства современника и очевидца о людях, оставивших глубокий след в истории русской культуры, предлагаемый дневник привлекателен и по своим внутренним литературным достоинствам»[306]. Среди этих достоинств Голицын называет откровенность и эмоциональность текста Поповой. «Эта черта придает особую притягательную силу бесхитростным, нередко наивным, но всегда искренним строкам дневника. Попова вводит нас в интимный мир радостей и печалей своей любвеобильной души и заставляет переживать вместе с ней все ее тревоги, чаяния и разочарования»[307].

Из вышеприведенных цитат можно видеть, что издатель, с одной стороны, пользуется традиционным каноном оценки дневника, где главным критерием служит его историческая или идеологическая информативность. В некотором роде извиняясь перед читателем, Голицын представляет позицию автора как позицию некоего «Кандида» — простодушного, бесхитростного, маленького человека, объявляя при этом такую «остраненную» (по Шкловскому), наивно-детскую (= женскую) точку зрения на исторические события по-своему ценной.

Представляя женскую позицию как значимую и достойную публикации, Голицын в то же время нигде эту «женскость» не маркирует, постоянно называя автора дневника в грамматическом мужском роде (хотя почти во всех выделенных мною курсивом случаях возможно использование и форм женского рода). С другой стороны, женская позиция определяется традиционным для критики набором качественных характеристик: простодушная, эмоциональная (но неспособная к анализу), открытая, непритязательная и т. п.

Уже самим фактом публикации он показывает свое уважение к женскому голосу и к праву женщины быть услышанной, но одновременно априорно принижает, редуцирует этот голос, обращая читательское внимание только на свидетельские функции женщины-автора.

Нас же в этом дневнике будет интересовать, напротив, именно женское Я дневника и способы репрезентации диаристкой собственной «самости».

Об авторе дневника, Елизавете Ивановне Поповой, известно немного. Н. В. Голицын не называет даже точной даты ее рождения, предполагая, что Попова появилась на свет или в самом конце XVIII, или в первые годы XIX века (умерла она в глубокой старости в 1876 году). Она была дочерью московского книгопродавца и издателя Ивана Васильевича Попова, содержавшего университетскую типографию под фирмой «Люби, Гари и Попов», человека, близкого к Н. Карамзину и Н. Новикову.

Е. И. Попова в детстве жила вместе с матерью в семье Юшковых, затем перешла в дом Авдотьи Павловны Елагиной. По свидетельству одного из ее учеников А. Д. Свербеева, «училась она кое-как и дома, но читала много и память имела необыкновенную»[308]. Люди из большого родственного клана Буниных — Юшковых — Зонтаг — Киреевских — Елагиных — Моейров часто упоминаются в ее дневнике.

С 1840-х годов она сблизилась с семьей Дмитрия Николаевича и Екатерины Александровны Свербеевых, была гувернанткой их детей. Как видно из ее записей, в 1840–1850-е годы она была причастна к кругу московских славянофилов. Ее кумирами были К. Аксаков (Константин Великий, как она его называет), Н. Языков, а также молодые, рано умершие деятели первой волны славянофильства Д. А. Валуев (которого она буквально обожествляет) и В. А. Панов.