Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Говоря о своем расстроенном здоровье, Колечицкая соединяет боль утраты радостей молодости с идеей покорности, терпения и самопожертвования.

Я так боюсь, что не способна уже сделать счастливым мужа, которого так горячо люблю, не могу, как должно, исполнять обязанности матери. Жизнь мне становится в тягость… а я еще так молода! Неужели я навсегда простилась со всем, что делает жизнь приятною?! Я не смею жаловаться, я не ропщу; если я не достойна более тех семейных радостей, которые были моим сладким уделом, да будет воля Божия! Я только умоляю возвратить мне силу духа, необходимую для исполнения моих обязанностей. <…> Господи Боже мой! призри милосердно на меня, подай терпение и покорность нести по воле Твоей крест, на меня наложенный, и да будет он мне спасителен! Счастье безмятежное могло бы окончательно меня испортить, а скорбь может выработать что-нибудь доброе в душе моей. Да будет воля Господня! (296–297).

Прорвавшееся желание наслаждаться «приятностями» жизни и жалость к себе гасятся сильным самодидактическим порывом — болезнь интерпретируется как испытание, ведущее к самосовершенствованию, как жертва. Выздоровление от болезни тоже вызывает обращение к Богу, благодарственную молитву (см. 297–299). При этом дневник полон самокритикой, бичеванием себя за отсутствие «мужества» и «твердости духа, стойкости в несчастьях», о которых мечталось в юности.

Что приходит на смену чарующим надеждам юности! Обыденная жизнь, зачастую тягостные обязанности, постоянная борьба желаний и рассудка, никому не ведомая, известная одному Господу Богу!..<…> В этом мире спокойствие обретают лишь те, кто не прилепляются сердцем к преходящему, а умеют довольствоваться всем тем, что им дано, и уповают на вечное блаженство. Я ими восхищаюсь, но у меня пока не хватает сил, чтобы следовать их примеру, мои желания слишком приземленные. Боже мой! Научи меня жить. <…> Быть снисходительной к другим, строгой к себе одной, учиться без горечи переносить несправедливость, отвечать добром на зло — вот вкратце мои обязанности перед людьми (301).

Общехристианский идеал смирения, долга и самопожертвования уточняется по отношению к женщине: она обязана быть примерной женой, матерью и хозяйкой — терпеливое исполнение именно этих традиционных женских ролей обозначается как святой долг, требующий каждодневного самоотречения.

Подле моей замечательной матери я вновь обретаю мужество, <…> укрепляюсь в решении неукоснительно выполнять святой долг <…> жить для них одних, для мужа и дочери; радостно жертвовать своим отдыхом ради их благополучия; быть матерью и воспитательницей, нежной, терпеливой, деятельной и благоразумной, так же как и бережливой хозяйкой дома, снисходительной и справедливой… Неотменимые обязанности, за которые я должна буду дать отчет Богу! Хорошо ли я их выполнила?… О, Боже мой! Будь милосердным к моему несовершенству, к моим слабостям. Я сознаю, что иногда позволяю себе увлекаться резкостью и упорством моих мнений, тем, что англичане называют «selfishness», правда, я раскаиваюсь тотчас же, но мне надо исправиться и стать смиренной сердцем. Это очень трудно, но Твоя благодать всемогущественная, и я молю Тебя о ней ежедневно! (301–302)

Дискурс самовоспитания и борьбы с selfishness особенно остер в первой части опубликованного отрывка из Записок, то есть именно в той, которая представляет собой переписанный и, надо думать, прошедший довольно жесткую самоцензуру дневник.

Если сравнить первую (переписанную в 1850-е годы) и вторую (собственно дневник) части публикации Записок, то можно видеть, как в «отредактированном» автором тексте, автогероиня предстает почти исключительно в русле самовоспитания, борений с selfishness; записи выстраиваются в довольно целенаправленный и непротиворечивый сюжет духовной автобиографии, пути к морально совершенному Я через религиозное смирение, жесткое самопринуждение к самопожертвованию.

Большинство заметок, развивающих эту сюжетную линию, приближается к жанру молитвы или исповеди, разговор о себе ведется с идеальным, абсолютным, совершенным Ты, перед лицом Господа.

Справедливости ради надо отметить, что в первой части также много подробных рассказов о родне и родственных связях (семейная хроника), обсуждаются проблемы воспитания дочери (в очень редуцированном виде, так как параллельно ведется другой дневник, полностью посвященный этому вопросу, — «журнал Ани», на соответствующие страницы которого ссылаются Записки); сообщается о значимых общественных событиях (по слухам, которые доходят в провинцию).

В записях, датированных 1825–1826 годами, то есть в той части дневника, которая не была переписана позже, названные выше темы продолжают развиваться, но более непоследовательно и противоречиво. Гораздо большее место уделено самоописанию, обсуждению вопроса о собственном характере, причем автодидактизм проявляет себя не так часто и не в таких четких формах; фрагментов, написанных в жанре молитвы-исповеди, здесь практически нет.

Фоном, контекстом самоидентификации здесь выступает не только абсолютное морально-религиозное Совершенство Добродетели, но и распространенные, типичные модели женственности, в сравнении (а вернее, по контрасту) с которыми интерпретируется собственное Я диаристки.

«Обычные девушки» — это те, кто любит развлечения, балы, светские радости и мечтает о великосветской жизни. В отличие от них,

…я всегда предпочитала умственные удовольствия: чтение, учение, испытание моих умственных и нравственных сил были для меня с самой ранней юности неиссякаемым источником удовольствия, и сидя за своим письменным столиком с пером в руке, я пренебрегала балами и развлечениями, обычными для девушек моего возраста (312).

Интересно, что светским «наслаждениям» здесь противопоставляются не смирение и самоотречение, но «удовольствия» же, однако, не обычные для «нормальных» девушек. Удовольствие для автора связывается исключительно с интеллектуальной сферой; письменный стол и перо в руке маркируются как место и инструмент самоосуществления и в то же время — недевичьи, мужские атрибуты.

С другой стороны, хотя диаристка описывает собственное женское Я как не совсем обычное, она не чувствует себя исключением.

Несколько записей (январь — август 1826 года) посвящено семейству Пестелей, живущему по соседству. Колечицкая особенно выделяет фигуру матери семейства, называя ее «замечательной женщиной», «великим образцом для подражания» (316):

M-me Пестель, урожденная Крок, — женщина удивительного ума, имеющая знания, которыми могут похвастать немногие женщины. Она владеет в высшей степени хорошим тоном и искусством вести необыкновенно приятную беседу <…>. Но то, что я ценю в ней больше всего, это ее стойкость, то мужество, благодаря которому она в себе находит источник душевного богатства, живя в самой глухой и скучной деревне, какую только можно себе представить; и в обстоятельствах, которые сломили бы обыкновенного человека, у нее хватает власти над собой, чтобы поддерживать мужа, скрашивать ему жизнь, следить за воспитанием дочери, заменять собою всех возможных учителей и кроме того тщательно входить во все мелочи хозяйства, руководить строительством, одним словом, принимать на себя все тяготы мучительного существования; и при этом такая благожелательность по отношению ко всем на свете, умение снискать любовь своих скучных соседей… (316).

Тот женский тип, который описан здесь как идеальный и редкий, отличает прежде всего самодостаточность (см. выделенные мною в цитате слова): эта женщина не зависит ни от мужа, ни от семьи, ни от соседей, ни от обстоятельств жизни. Ее жизненные роли — интеллектуалка, стоик, опора для мужа, учительница, хозяйка (а точнее, организатор всей хозяйственной деятельности, администратор) — описаны как скорее неженские и между тем для диаристки мадам Пестель — своего рода модельная, образцовая женщина[301].

В принципе через эту другую, значимую для нее женщину Колечицкая структурирует собственное Я. Все названные выше качества присутствуют в самоописании; самокритика касается степени проявления этих качеств на фоне идеальной модели, персонифицированной в мадам Пестель.

Наиболее подробный рассказ о себе у Колечицкой можно найти в записи от 5 ноября 1826 года. В сущности, эта запись — маленькая автобиография, «детство, отрочество, юность» на нескольких страницах.

Надо заметить, что это вторая попытка автобиографии внутри опубликованной части Записок. Первая версия — в самом начале Записок, в записи от 5 сентября 1820 года: «Начну краткий очерк моей жизни теперь, надеясь вперед пополнить его» (292). Дальнейший текст практически не содержит рассказа о себе, но только очень короткие и крайне позитивные, идеализированные характеристики матери, братьев, сестер, гувернанток, рассказ о поездке в Киевскую лавру с ее «дивными богослужениями» и «дивными старцами». Затем следует обещание рассказать когда-нибудь поподробнее о событиях 1812 года и информация о дате замужества и дате рождения дочери.