Арена - Никки Каллен

Предмет — это сам маяк? Кай ободрал все ладони, пока добрался и спрыгнул на камень. Маяк был высоким, как настоящая башня; с моря рванул ветер, точно желая сбить Кая с ног. Под ногами захрустели давно битые бутылки. Когда-то сюда, видимо, ездили молодожёны — пить шампанское, повязывать ленточки, фотографироваться на фоне. И внутри всё, наверное, исписано: «Вася плюс Катя», никаких тебе афоризмов. Башни уже больше не держат мир, их не атакуют, не осаждают, за ними не прячутся — это просто развалины. Кай прикоснулся к чёрному камню — голос времени был тихим-тихим, маяк казался таким старым, что не помнил, как его зовут. Лестница и верхняя площадка ещё целы. Кай почувствовал себя героем из братства кольца: разжечь костёр, чтобы увидели в горах, прислали войско в помощь — противостоять тьме. Он медленно-медленно поднимался по железной лестнице, она дрожала и скрипела, перила были грязными, заплесневелыми, мрак стоял полнейший — словно рассвет отменили, поменяли меридианы, и теперь здесь полгода ночь. На площадке ветер гонял мусор — и качал фонарь, разбитый временем. Маяк был давно мёртв. Кай снял фонарь с площадки, собрал в её центр мусор — засохшие ветки, какие-то сырые картонки, занесённые ветром, как в другие края заносит диковинные растения, — и попытался поджечь; но огонь гас от ветра, сырого и солёного, как в рыболовецкой деревне; тогда Кай достал книги, кинул — и Нерон вспыхнул, как деревянный дом, Рембо же загорался медленно, словно разговаривая с огнём. Кай хотел пошевелить веткой, и вдруг костёр полыхнул, Кай отпрыгнул, а костёр оживал, разрастался, поднялся ввысь, будто жертвенный, и в море пошёл луч, огромный, ясный, белоснежный; и Кай увидел в нём — корабли, сверкающие, разноцветные, разные: фрегаты и каравеллы, броненосцы и лайнеры; а потом луч ушёл в самое небо; и небо открылось, тучи скручивались, как молоко в горячем чае, заалело, словно огромная роза расцвела в небе, растеклась кровью; вдруг хлынул ослепительный свет — и Кай увидел ангелов с мечами, в сверкающих доспехах, с крыльями величиной с город; а город под небом золотым состарился, разрушился и зарос ветвями — всё в секунды; маяк дрожал под ногами Кая, и рос-рос в вышину, и стал огромной башней, упирающейся в облака — белые, голубые, серые; они проносились над башней, над городом, над лицом Кая с головокружительной скоростью. У подножия башни расцвело поле красных роз — и у края поля Кай заметил молодого человека в сутане, смотревшего вверх без страха; а башня всё росла, и шёл дождь, и шёл град, и снег огромными хлопьями, и палило солнце, и луна меняла свой облик, и летели птицы, и город вновь поднялся — небоскрёбы, улицы, машины; потом опять на землю упала ночь — а город сверкал, как капля росы, как новогодняя гирлянда, и маяк поднимался в высоту, и огонь на его площадке превратился в звезду — первую утреннюю, Энджи. И Кай увидел в ней, как в хрустальном шаре, тысячи миров — они были словно разные комнаты, и кто-то шёл по лесенке с лампой и искал свой. А потом звезда разрослась до Вселенной, Кай увидел, как в ней трепещут миры, уже не комнаты, а розовые, лазоревые, изумрудные галактики, и медленно плывут, томно рыбки в аквариуме; Кай шагнул, протянул руку к Земле, звезда вспыхнула, и свет ударил Кая в грудь, в самое сердце, разорвал пополам, и всё закружилось — в огромной разноцветной воронке, Кай полетел по камням, упал, ударился об острый и потерял сознание…

Пейджер пищал и пищал, прыгал по столу; Кай поднял голову — тяжёлую, расколотую, словно с похмелья; руки были исцарапаны, на щеке и виске саднило, коснулся — кровь; взял пейджер; «Кай, ты где? в туалете? спишь? В эфире тишина. Я еду, и вдруг тишина», — надрывался Матвей. Кай кинулся к компьютеру — так и есть: девяносто секунд простоя, катастрофа, взрыв на кондитерской фабрике; поставил «Новые люди» Сплина. Всё было на месте и всё по-старому: в чёрном бархатном рюкзаке — целые Нерон и томик символистов, и бутерброд с полукопчёной колбасой; Кай достал его и жадно съел; на клавиатуре — полупустая пачка красного «Честерфилда». Тут приехал Матвей; «что-то случилось?» «блин, просто вышел на море посмотреть, не рассчитал» «башку снимут» «ага» «покурим?» Они вышли на лестницу; курили в одно из окошек-бойниц; далеко — за камнями, за дорогой — огни самого странного города на свете, похожие на причудливую неоновую рекламу, ром и кока-кола; на губы попадал солёный дождь. «Опять дождь?» «да, мать его за ногу, третью неделю, ничего себе, да? да ещё ливень такой, за шиворот, до такси не дозвониться, вечер пятницы, пришлось торчать на солнце, ловить попутку» «какая сюда попутка?» «не знаю, но дядя довёз полная машина вещей: книги, овсяное печенье, газеты, клетка с хомячком» «беглец?» «наверное».

Потом Кай надел куртку, вышел из маяка, машина — узкая, чёрная, низкая, словно гондола, а салон маково-красный, стояла у самой двери; Как погладил её и поехал, курил и курил, он любил «Честерфилд», — и слушал, что ставил Матвей: «ганзов», Metallica, саундтрек к «Угнать за шестьдесят секунд»; из-за дождя и ухабин на дороге до города иногда сбивалось на соседнюю частоту — «Радио-любовь», куда звонили всякие девчонки и беспрерывно хихикали; всё было так, как надо. Сердце Кая билось, словно он опаздывал. Вот кинотеатр — только «Титаник», сеанс в три часа ночи, свет над афишей гас из-за дождя, опять загорался, и лица ДиКаприо и Уинслет словно подмигивали Каю: «ты выиграл свой счастливый билет».

Тормознул возле супермаркета, купил кофе и виноград; и немного постоял под дождем — солёным, сладким; он боялся ехать домой, боялся позвонить, хотя прошёл сквозь миры, потерял те накопленные, сбережённые годы-розы ударом света в сердце, увидел Тёмную Башню, а мало кто выживает после этого — тогда уходит в пустыню, становится святым; Кай стоял и мок, до самой кожи, всё насквозь: куртка, футболка, трусы; потом поехал. Дом стоял, как ещё одна башня, — и горело только одно окно наверху. Дверь грохнула; в лифте оказалась надпись: «У Бретта глаза цвета ветра»; Кай ровно доехал и остановился на двадцать седьмом, вышел; площадка полна вещей: велосипед, мешки с обувью, осеннее пальто, корзина с хрусталём… Кай поднялся по ступенькам — и толкнул дверь, как Гладиатор, в тот мир, синюю, сияющую, и увидел прихожую, в которой стоял открытый, сохнущий зонтик; а на полочке для обуви лежал пакет новых книг, и где-то в комнатах пело радио — что-то битловское, прекрасное, раннее; и в ванне плескалась вода; и шумел чайник.

— Кай, это ты? — крикнула она звонко, сквозь радио. — Мы в ванной, иди к нам, у нас тепло и пахнет жасмином.

Кай привалился к косяку двери, потому что на секунду разорванное, отданное сердце напомнило о себе — от счастья заныло, как в непогоду раненая рука; а потом он забыл и Тёмную Башню, и звезду Энджи — он дома, он дома.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});