На горах. Книга вторая - Павел Мельников-Печерский

— В Оренбурге проживаешь? — спросил он.

— Аранбург, так — Аранбург, — отвечал бай. Перва гильдя купса, три мендаль на шея, — с важностью отвечал татарин.

— А торговлю, слыхал я, в степях больше ведешь? — продолжал Марко Данилыч.

— Киргизка степа торгум, Бухара торгум, Кокан торгум, Хива торгум, везде торгум, — с важностью молвил татарин и, подвигая к Марку Данилычу тарелку с куштыли, ласково промолвил: — кусай, куштыли. Марка Данылыш, — болна караша.

— Так впрямь и в Хиве торгуешь? — сказал Смолокуров. — Далеко, слышь, это Хивинско-то царство.

— Далека, болна далека, — отвечал бай. — С Макар на Астрахань дорога знашь?

— Как не знать? Хорошо знаю, — сказал Марко Данилыч.

— Два дорога, три дорога, четыре дорога — Хива, сказал Субханкулов, пригибая палец за пальцем правой руки.

— Ой-ой какая даль! — покачав головой, отозвался Марко Данилыч. — А правду ль говорят, Махметушка, что в Хивинском царстве наши русские полонянники есть?

— Минога есть, очинна минога на Хива русска кул Кул[82] — , даволна минога ест, — сказал Субханкулов.

— Что ж? Так им и нет возвороту? — спросил Марко Данилыч.

— Не можна… Ни-ни! — жмуря глаза и тряся головой, сказал Субханкулов. — Кул бегял — бай ловил, кулу — так. И чтоб пояснить Марку Данилычу, что значит «так», стукнул себя по затылку ребром ручной кисти.

— А выкупить можно? — немного помолчав, спросил Марко Данилыч.

— Можна, очинна можна, — отвечал Субханкулов. Я болна много купал, очинна доволна. Наш ампаратар золоту мендаль с парсуной[83] давал, красна лента на шея. Гляди!

И, вынув из шкапчика золотую медаль на аннинской ленте, показал ее Марку Данилычу

— А как цена за русского полонянника? — спросил Марко Данилыч, разглядывая медаль и не поднимая глаз на Субханкулова.

— Разна цена — болша быват, мала быват, — ответил Субханкулов. — Караша кул — миног деньга, худа кул — мала деньга.

— У меня бы до тебя была просьбица, Махметушка, хотелось бы мне одного полонянника высвободить из Хивы… Не возьмешься ли?..

— Можна, болна можна, — сказал бай, и узенькие его глазки, чуя добычу, вспыхнули. — А ты куштаначи[84] кусай. Марка Данылыш, кусай — вот тебе баурсак, кусай — караша. Друга рюмка арыш-маи кусай!..

И, налив две рюмки водки, одну сам хлопнул на лоб, а другую подал Марку Данилычу.

— Видишь ли, Махметушка, надо мне некоего полонянника высвободить, — выпивши водки и закусив вкусной кабартмой, молвил Марко Данилыч. — Годов двадцать пять, как он в полон попал. А живет, слышь, теперь у самого хивинского царя во дворце. Можно ль его оттуда высвободить?

— Можна, болна можна, — отвечал Субханкулов. Только дорога кул. Хан дорога за кула брал, очинна дорога.

— А не случалось ли тебе, Махметушка, у ихнего царя полонянников выкупать? — спросил Марко Данилыч.

— Купал, многа купал русска кула… Купал у мяхтяра, купал у куш-бека[85], у хана купал, — подняв самодовольно голову, отвечал Субханкулов. — А ты кусай баурсак. Марка Данылыш — болна кароша баурсак, сладка.

— А что б ты взял с меня, Махметушка, чтоб того полонянника высвободить? — спросил Марко Данилыч. — Человек он уж старый, моих, этак, лет, ни на каку работу стал негоден, задаром только царский хлеб ест. Ежели бы царь-от хивинский и даром его отпустил, изъяну его казне не будет, потому зачем же понапрасну поить-кормить человека? Какая, по-твоему, Махметушка, тому старому полоняннику будет цена?

— Тысяча тилле и болше тысячи тилле хан за кула брал… давай пять тысяч рублев хану, тысячу мине!.. Шесть тысяч целкова, Марка Данылыш.

— Что ты, Махметушка? В уме ли, почтенный? — вскликнул Марко Данилыч. Хоть и думал он, что бай заломит непомерную цену, но никак не ожидал такого запроса. — Эк, какое слово ты сказал, Махмет Бактемирыч!.. Ведь этот кул и смолоду-то ста рублей не стоил, а ты вдруг его, старого старика, ни на какую работу негодного, в шесть тысяч целковых ценишь!.. Ай-ай, нехорошо, Махметушка, ай-ай, больно стыдно!..

— Шесть тысяч, — крепко прищурясь, сказал Субханкулов. — Дешева не можна. Кул у хана — дешева не можна.

— А как же ты, Махметушка, Махрушева-то, астраханского купца Ивана Филиппыча, у царя за семьсот с чем-то целковых выкупил?.. — сказал Марко Данилыч, вспоминая слова Хлябина. — А Махрушев-от ведь был не один, с женой да с двумя ребятками. За что ж ты с меня за одинокого старика непомерную цену взять хочешь? Побойся бога, Махмет Бактемирыч, ведь и тебе тоже помирать придется, и тебе богу ответ надо будет давать. За что ж ты меня хочешь обидеть?

— Кто калякал, Махрушева я купал? — весь встрепенувшись, спросил Субханкулов.

— Слухом земля полнится, Махметушка, — с усмешкой молвил Марко Данилыч. — И про то знаем мы, как ты летошний год солдатку Палагею Афанасьевну выкупал, взял меньше двухсот целковых, а за мещанина города Енотаевска за Илью Гаврилыча всего-навсе триста рублев.

— Кто калякал? — смущаясь от слов Смолокурова, спрашивал бай.

— Да уж кто бы там ни калякал, а ты сам знаешь, что говорю необлыжно, — отвечал Марко Данилыч, глядя пристально на прищуренные глазки татарина.

Субханкулов что-то пробормотал сам с собой по-татарски.

— Так как же у нас дело-то будет, Махметушка? — спросил Марко Данилыч.

Не сразу ответил татарин. Подумал, подумал он, посчитал на пальцах и сказал, наконец:

— Давай, Марка Данылыш, пять тысяч цалкова. Вывезу кула. Весна — получай.

— Не многонько ль будет, Махметушка? — усмехнувшись, молвил Смолокуров. — Слушай: хоть тот кул и старик, а Махрушев молодой, да к тому ж у него жена с ребятками, да уж так и быть, обижать не хочу — получай Семьсот целковых — и дело с концом.

— Не можна, Марка Данылыш, не можна, — горячо заговорил татарин. — Не можна семьсот цалкова. Четыре тысяча.

— Не дам, — сказал Смолокуров и, вставши с нар, взялся за картуз. — Дела, видно, нам с тобой не сделать, Махметушка, — прибавил он. — Вот тебе последнее мое слово — восемьсот целковых, не то прощай. Согласен деньги сейчас, не хочешь, как хочешь… Прощай…

— Не хады, Марка Данылыш, не хады, — схватив за руку Смолокурова, торопливо заговорил Субханкулов. Караша дела — караша сделам. Три тысячи дай.

— Не дам, — решительно сказал Марко Данилыч, выдергивая руку у Субханкулова. — А чтоб больше с тобой не толковать, так и быть, даю тысячу, а больше хочешь, так и калякать с тобой не хочу…

— Калякай, Марка Данылыш, пажалыста, калякай, — перебил Субханкулов, хватая его за обе руки и загораживая дорогу. — Слушай — караша дела тащи с карман два тысяча.

— Жирно будет, Махметушка — водой обопьешься! Сказано, тысяча — не прикину медной копейки. Прощай — Недосуг мне, некогда с тобой балясы-то точить, — молвил Марко Данилыч, вырываясь из жилистых рук татарина.

— Тысяча?.. Караша. Еще палтысяча, — умильно, даже жалобно не сказал, а пропел Субханкулов.

— Сказано: не прибавлю ни копейки, — молвил Марко Данилыч, — а как вижу я, что человек ты хороший, так я от моего усердия дюжину бутылок самой лучшей вишневки тебе подарю. Наливка не покупная. Нигде такой в продаже не сыщешь, хоть всю Россию исходи. Домашнего налива — густая, ровно масло, и такая сладкая, что, ежель не поопасишься, язык проглотишь.

У татарина глазки запрыгали. Зачмокал даже.

— Такой тебе, Махмет Бактемирыч, наливки предоставлю, что хивинский царь за нее со всех твоих товаров копейки пошлин не возьмет. Верь слову — не лгу, голубчик… Говорю тебе, как перед богом.

Субханкулов только редкую бородку свою пощипывает. «У какой урус[86], — думает он. — Как он узнал?.. Мулле скажет-ай-ай… ахун узнает — беда…»

— Не калякай, не калякай, Марка Данылыш, — тревожно заговорил он. — Не можна калякать! Пажалыста, не калякай.

— Что мне калякать? Одному тебе сказываю, — добродушно усмехаясь, весело молвил Марко Данилыч. Зачем до времени вашим абызам сказывать, что ты, Махметушка, вашей веры царя наливкой спаиваешь… Вот ежели бы в цене не сошлись, тогда дело иное — молчать не стану. Всем абызам, всем вашим муллам и ахунам буду рассказывать, как ты, Махметушка, богу своему не веруешь и бусурманского вашего закона царей вишневкой от веры отводишь.

— Малши, пажалыста, малши, — тревожно стал упрашивать татарин Марка Данилыча.

Не на шутку струсил бай, чтоб служители аллаха не проведали про тайную его торговлю. Тогда беда, со света сживут, а в степях, чего доброго, либо под пулю киргизов, либо под саблю трухмен попадешь.

— А доведется тебе, Махметушка, с царем вашей веры бражничать да попотчуешь ты его царское величество моей вишневочкой, так он — верь ты мне, хороший человек, — бутылку-то наизнанку выворотит да всю ее и вылижет, — подзадоривал Субханкулова Марко Данилыч.