Конец авантюристки - Сергей Рокотов

... Она не знала, что ей делать дальше. Иногда ей хотелось уговорить мужа посетить Россию, посетить Москву, а там наведаться на Тверскую улицу и обнять свою доченьку, которой уже было двенадцать лет... Боже мой, через четыре-пять лет она станет взрослой девушкой. Что ей рассказывают дедушка и бабушка про её преступную мать? Страшно подумать, в какой ненависти к ней может вырасти Вика... Она возбуждала в себе мечты о том, как приедет Москву, придет к дочке, обнимет её и расскажет все... Но тут же кусала губы - что она расскажет? И вообще, после того, как обнаружит себя, где она окажется? В тюрьме? На нарах? В советской тюрьме, наверняка, самом страшном месте в мире? И ведь не по оговору, не по доносу, а за дело, за преступления, которые совершались с её ведома, при её участии... Трупы, трупы, трупы...

"То о трупы, трупы, трупы спотыкаются копыта", - вспоминались чеканные строки серебряного века. Она перешагнула через кровь в своей жажде денег и каждый день платит за это по большому счету. Ей не давали спать мысли о дочери, ей не давали спать воспоминания, её одолевала жгучая ненависть к матери, втянувшей её в этот жуткий клубок преступлений. Когда она рассказала матери о сокровищах Остермана, список которых обнаружила в квартир, она не предполагала, какими последствиями этот рассказ обернется. Она не представляла, на что окажется способна её сухощавая строгая мать, воспитывавшая её в духе порядочности, в духе строгих нравственных правил. Откуда вдруг у неё взялась такая изобретательность, такая склонность к авантюрам?... Причем, Лена заметила, как приходит к ней во время еды аппетит, как разгораются её глаза, как она придумывает все новые и новые коварные планы, чтобы завладеть сокровищами и чтобы никто ничего об этом не узнал. Мать словно зомбировала её. Лена с детства уважала и боялась мать, она считала, что она все делает правильно, и она продолжала беспрекословно подчиняться её воле. Теперь же Лена поражалась самой себе. Как она могла сидеть в свой день рождения с Андреем Полещуком в ресторане "Ялта", не отдавая себе отчет в том, что его вскоре должны убить? На протяжении того, довольно длительного периода времени Лена находилась в неком сомнамбулическом состоянии. Ведомая мощной волей матери, она полностью положилась на неё и никак не могла поверить в то, что её замыслы преступны, чудовищны. Уже позднее, из жестокого, не щадящего её письма матери, она узнала последствия этого дела - гибель Андрея, гибель Кирилла, убийство девушки, внешне похожей на нее. А тогда, в марте девяносто третьего года она в состоянии некой прострации благополучно пересекла воздушную границу России с заранее заготовленным польским паспортом и прибыла во Вроцлав, где на её имя был открыт счет. С матерью она с тех пор не виделась ни разу. Ну а уж во Вроцлаве сам Господь Бог послал ей Генриха.

С тех пор прошло шесть лет... Она живет здесь, в Германии, в Кобленце, в прекрасном уютном доме, с прекрасным мужем, лучше которого невозможно и пожелать, У неё есть все, что нужно для более чем благополучной жизни. Но у неё нет главного - нет душевного покоя, у неё нет сна, у неё нет счастья... Как ей плохо, как плохо, и та спокойная красота, которая за окном освещается светом полной луны, ещё более оттеняет её ужасное душевное состояние...

Спит ли Генрих? Трудно сказать. Его спальня рядом, через стену. У него традиция ложиться рано, вставать тоже очень рано, пить кофе, просматривать деловые бумаги. А сейчас? Который сейчас час? Лена, не зажигая свет, поднесла к окну часы - три минуты пятого... Значит, в Москве сейчас три минуты седьмого. Скоро встанет Вика, скоро ей в школу... Боже мой, боже мой...

В каком-то диком отчаянии Лена бросилась к шкафу, вытащила оттуда толстую веревку, связывавшую какой-то пакет с покупками, сняла со стены тяжелую картину с изображением протекавшей между лесистыми холмами реки Рейн, накинула веревку на мощный крюк. "Не могу больше", - шептала она, и слезы текли по её щекам. - "Не могу... Доченька моя..."

Она сделала петлю и набросила её на шею. Затем опять сняла, принесла обитую бархатом табуретку и поставила под крюк. А затем снова накинула петлю на шею. Встала на табуретку.

"Пропади все пропадом", - сказала она и резким движением вытолкнула табуретку из-под себя. Повисла на крюке, крепкая веревка сразу сдавила горло, перехватила дыхание... Глаза выкатились из орбит, ей стало страшно, она судорожно захрипела, ей захотелось, чтобы табуретка опять оказалась под её ногами, но все... было уже поздно... Конец... Страшный конец...

... Резким ударом ноги Генрих фон Шварценберг выбил дверь спальни, подбежал к висящей на крюке жене и схватил её на руки. Она хрипела и задыхалась.

- Ко мне! - закричал Генрих, держа жену на руках.

Через две минуты горничная Магда уже была в комнате.

- О, майн Готт, - прошептала Магда.

- Нож, немедленно нож, - приказал хозяин.

Магда побежала за ножом, а Генрих продолжал бережно держать на руках жену, боясь надышаться на нее. "Жива", - шептал он помертвелыми губами. "Жива..."

Перерезали веревку, и Генрих уложил Барбару на постель.

- С тобой все в порядке? - спросил он.

- Я сделаю это ещё раз, - ответила она. - И более удачно, будь уверен.

Еще несколько минут назад, когда она висела на крюке, она молила Бога, чтобы он поставил под её ноги табуретку. А теперь она была жива, она дышала и не знала, что она может сказать Генриху. Ей было мучительно больно от того, что их отношения с этой минуты вступили в некую иную фазу, что отныне уже будет совершенно невозможно продолжать играть в благополучие, и необходимо давать объяснения, чтобы избежать фальши в этих отношениях. А объяснять ничего было нельзя.

- Ты не сделаешь этого, - возразил Генрих. - Потому что я не отпущу тебя от себя ни на секунду. Я брошу все дела, я стар, я богат, мне больше ничего не нужно. Мне нужна только ты...

- А почему ты не спрашиваешь меня, зачем я это сделала? помертвелыми губами шептала Барбара.

- Потому что не в моих правилах задавать лишние вопросы. Если будет надо, ты поделишься со мной своей болью.

Барбара со слезами на глазах с чувством благодарности поглядела на мужа, на его точеное, какого-то пергаментного цвета лицо, на подслеповатые без очков глаза. "Удивительный человек", - подумалось ей. И тут же перед её глазами пронеслась та история пятилетней давности, и таким контрастом с этой уютной комнатой, с мудрым, тактичным и справедливым Генрихом показались те кровавые грязные события, что она застонала и закрыла себе рот рукой.

В это время принесли лекарства и чай. Генрих заставил Барбару выпить успокоительные капли, а потом горячего крепкого чаю. Ей стало легче, и она почувствовала, что ужасно хочет спать... Она закрыла глаза, и уже не увидела той страшной красной смеющейся рожи. Она видела что-то изумрудно-зеленое, ковер зеленой травы, по которому бежали навстречу друг дружке она и Вика, совсем маленькая, двух или трехлетняя девочка, бежали босиком и никак не могли добежать, не могли обнять друг дружку. И было тепло, ласково светило солнце, пели птички... А потом все потемнело, и она провалилась в тяжелый крепкий сон...

Когда она проснулась, то почувствовала, что на её плече лежит седая голова Генриха. Он спал, полусидя, полулежа... Моментально почувствовал, что она проснулась и открыл глаза...

- Я видела во сне свою дочь, - тихо сказала Барбара.

- Сколько ей лет? - спросил Генрих, нимало не удивляясь, что у его жены есть дочь.

- Двенадцать, - ответила Барбара.

- Где она?

- В Москве, на Тверской улице, с бабушкой и дедушкой. Это родители моего покойного мужа.

- И ты хочешь повидаться с ней?

- Да. Но это невозможно сделать.

- Возможно. Все возможно, - спокойно возразил Генрих. - Пошли пить кофе, что-то я проголодался за эту ночь. Откуда взялся такой зверский аппетит? - расхохотался Генрих своей ослепительно белозубой улыбкой.

- Ты что, больше ничего меня не хочешь спросить? - не уставала поражаться Барбара. - Например, как мое настоящее имя? Какой я национальности? Я ведь все солгала тебе.

- Я знаю тебя как Барбару, для меня ты Барбара и я буду называть тебя так, даже если твое настоящее имя Маша, Ингрид, Индира или, например, Ревекка. А национальность меня вообще не интересует, это праздный интерес.

- Ты поразительный человек, Генрих, - нежно прикоснулась к его руке Барбара.

Они спустились вниз в гостиную, пили кофе с теплыми булочками, и Генрих глядел на Барбару нежным, полным любви взглядом. На её тонкой шее до сих пор виднелись следы веревки, на которой она пыталась повеситься. Генрих непроизвольно вздрогнул.

- И все же, я хотела тебе рассказать кое-что, - тихо произнесла она.

- А стоит ли?

- Стоит. Я не могу жить, когда между нами пролегает тайна. Твоя безупречная жизнь и мое прошлое. Оно давит меня, тянет в могилу. Я расскажу все, а там суди сам...

И Барбара, свернувшись клубком в кресле, рассказала мужу ту темную страшную историю, произошедшую в девяносто втором и девяносто третьем годах. Генрих слушал внимательно, в его серых глазах трудно было прочитать хоть какую-нибудь реакцию, лишь, когда речь зашла о девушке, убитой вместо нее, он нервно повел плечами и поглядел куда-то в окно, на осенний германский пейзаж.