Девочка и мертвецы - Владимир Данихнов

— Ты вы… выросла, — сказал Марик, хмуря лоб. — Ты теперь… еще… больше красивая.

— Спасибо, Маричек!

— А я вот не расту. — Мальчик ухмыльнулся. — Ха. Ха. Ха.

— Это ничего-ничего, — прошептала Катя, крепко сжимая его руку. — Ты всё равно мой самый хороший.

— За… забы… спасибо!

Они пришли к тайному месту в глубине леса, разобрали сырой валежник, закрывающий вход в брошенную берлогу, забрались внутрь. Внутри было тепло, сухо и очень тихо. На полу лежала мягкая солома. Катя достала фонарик и подвесила на крючок-веточку под потолок. Они уселись на корточки вокруг светлого пятнышка на полу. Девушка достала книгу.

— Помнишь, где мы остановились?

— Д… да…

— Погоди, тут закладка. А, вот…

Катя откашлялась и стала читать; читала медленно, почти по слогам — по-другому не умела.

«Небо здесь чистое, голубое с проседью, под ногами — нежная зеленая травка, а на березках — рдяные ягодки. Филат Сергеич взял ягодку, кинул в рот: сладкая-пресладкая. В груди Филата поднялась теплая волна. Всё здесь было родное: и поле золотистых колосьев, и березовая рощица у дороги, и добротные бревенчатые дома у прозрачного озерца: то была его родина, планета Земля.

Пушистый зайчик смело подбежал к ногам Филата, принюхался.

— Зайчик ты мой, родненький! — Филат Сергеич добродушно улыбнулся, наклонился и погладил зайчика по маленькой пушистой голове. — Ты ведь тоже часть Земли, часть моей чудесной матери-родины.

Зайчик каркнул, расправил крылышки и взлетел. Филат Сергеич, загородив лицо ладонью от ласкового синего солнышка, с доброй улыбкой наблюдал за полетом зайчика; зайчик был молоденький, неумелый, часто проваливался в воздушные ямы, но было видно, что он очень старается.

— Постараюсь и я ради родины, — сказал Филат Сергеич, затягивая пояс потуже и закатывая рукава. — Не бездельничать я сюды прилетел в конце-то концов!»

— Здорово, правда, Маричек? — Катя аккуратно положила книжку на колени. — Земля — такая чудесная планета. Как бы я хотела хоть одним глазком взглянуть на земные чудеса!

Марик коснулся пальцем Катиной руки, дрогнувшим голосом признался:

— Я очень забыл слово тебя, Ка… Катя! Я очень забыл слово тебя!

Катя обняла книгу, мечтательным взором окинула берлогу:

— На Земле живут такие хорошие, добрые люди! С каким бы удовольствием я работала там, с каким бы удовольствием отдыхала, лежа на зеленой травке, глядя в голубое с проседью небо, любуясь полетом неумелых зайчиков! Ах, Маричек, как я мечтаю полететь на Землю!

Мальчик подвинулся к Кате, взял за руку. Потянулся к ее лицу, коснулся серыми высохшими губами ее бледных губ. Катя вздрогнула — в нос шибануло плотной, почти осязаемой вонью, — но не отстранилась. Марик отодвинулся и пытливо посмотрел на девочку. По Катиным щекам тянулись слезы, оставляли в грязи прямые дорожки.

— П… п-прости, — с трудом сказал Марик.

— Ты меня прости, Маричек, — прошептала Катя. — Прости меня, родной мой. Дура я, идиотка. Из-за меня ты понавыдумывал себе…

Марика словно кнутом перетянули. Мертвяк ухмыльнулся, поднялся и пополз прочь, подволакивая ногу, — быстро, как мог, очень уверенно.

— Маричек, ты куда?

Мальчишка выполз из берлоги, поднялся и поковылял прочь.

— Марик! — Катя вылезла из берлоги. Побежала, уронила книгу, остановилась, чтоб поднять ее, снова побежала, споткнулась о выползший из земли корень, растянулась на холодной земле и закричала отчаянно, умоляюще:

— Марик, остановись!

Мальчик обернулся. Вздрогнул, увидев плачущую Катю; с серого лица мгновенно сползла дикая ухмылка.

— Что же ты, блин… — прошептал.

Подковылял к девушке, помог подняться. Та избегала смотреть на него; хлопала ладошками Марика по груди и шептала:

— Ну куда ты? Куда? Ты ведь друг мой единственный, как я без тебя? Как?

— Не знаю… как. Просто… наверное.

— Не просто! Совсем не просто! Как ты не поймешь, что ты теперь — я, ты — моя половинка, друг мой любезный!

— Ты очень хочешь на… Землю?

Катя подняла голову. Глаза ее сверкали ярче медвежьих звезд в ночь летнего новолуния:

— Очень хочу, Маричек! Если есть на свете мечта, ради которой жизнь не жалко отдать, то вот это она самая и есть!

— Если ты разрешишь мне убить твоих… опекунов, то ты будешь свободна. Я… заб… я отведу тебя в Толстой-сити, где… где… космодром! — Марик говорил горячо, страстно. Схватил Катю за руку. — Позволь мне освободить тебя, Катя!

Девочка закрыла глаза, отвернулась.

— Что ты такое говоришь, Маричек… — прошептала она. — Они мне как родители, заботятся обо мне, холят и лелеют. Дядя Ионыч столько пережил, чтоб…

— Д-да ничего он не забыл слово! — Марик от волнения заговорил быстро. — Он забыл слово! Такие люди, как он, достойны только забыл слово! Он… да что же ты, Катя… как же ты так его… за… защищаешь. Зачем? — Марик закрыл пятерней глаза. — Мне-то уже жизни не будет, не жив я и не мертв, а тебе, Катя, жить еще и жить… Не хочу, чтоб с этими забыл слово жизнь свою закончила!

Катя влепила ему пощечину. Марик провел пальцами по щеке, улыбнулся:

— Прости, Катя, я не чувствую боли.

— Марик, пожалуйста, не говори про моих опекунов гадости, — ровным голосом попросила Катя. — Как ты можешь так запросто судить людей?

— Они ведь м-меня убили. — Голос Марика дрогнул. Мальчик опустил руки. — Я ведь живой был. Хотел забыл слово. Хотел в городе жить, космонавтом хотел стать. Много чего хотел. А ты говоришь — не суди. Как можно не судить — таких?

— Никого нельзя судить, — повторила Катя упрямо. — Никого и никому.

— Даже забыл слово? — Марик криво улыбнулся.

— Даже богу, — ответила Катя и сама устрашилась своих слов. Робко посмотрела на мальчишку, прошептала: — Маричек, ну что ты, родной мой? Обиделся? Ну не улыбайся ты так страшно, пожалуйста, не надо! Ну, хочешь, я позволю себя поцеловать? Хочешь?

— Не надо позволять, — тихо сказал Марик. Развернулся и пошел. Наступал полусгнившими сандалиями в рыхлый снег, оставлял следы. Вот это мои следы, думал. Вот это я прошел. Кто-то увидит следы и удивится: что же это за смелый человек ходит в сандалиях по лесу? И никому и в голову не придет, что это мертвец ходит. Мертвецы ведь возле Лермонтовки не водятся. Нечего им тут делать: они в снежных полях стихи друг другу читают. Или на месте бывшего Пушкино в единую некромассу сливаются, чтоб друг дружку ощутить и понять; да только и в единой некромассе ссоры между мертвяками случаются: слишком разного хотят, превратившись в мысли большой серой твари.

— Маричек, пока! — догнал Марика Катин голос.

Что ж ты так, Катя, за что? Почему каждое твое слово, как удар хлыстом? Почему не догонишь, не пожалеешь? Зачем опять к своим хозяевам побежишь — полы драить, суп готовить, за пьяным Ионычем блевотину убирать. А как же мечты о доброй и справедливой Земле? Где-то в глубине покалеченной души понимаешь ведь: не той жизнью живешь, что должно, неправильной.

— До свиданья, Катя, — тихо ответил Марик. — Спасибо за… книгу.

Он обернулся: Катя бежала по дорожке из леса, на ходу оттряхивая снег с пальтеца. На локте болталось лукошко, доверху наполненное грибами.

— Спасибо, что слова напоминаешь, Катя, — прошептал Марик. И захохотал, старательно выпячивая сухие бескровные губы: — Ха. Ха. Ха.

Глава пятая

Ионыч пришел к Феде в комнату, остановился на пороге. Сокольничий тяжело дышал, переваливался с бока на бок. Приоткрыл глаза и увидел Ионыча; кивнул на стул:

— Чего стоишь-то, Ионыч? Ты сядь, посиди: в ногах правды даже мудрецы не наблюдают.

— Пованивает от тебя, — сказал Ионыч, но сел.

Помолчали.

— Ионыч, будь любезен: снегу на меня насыпь, — попросил сокольничий. — А то в груди словно огонь горит: без снега, кажется, душа выгорает изнутри.

— Катька вернется — насыпет, — буркнул Ионыч. — Не для меня это занятие — у мертвяка на побегушках работать.

— Тяжело мне, Ионыч, — прошептал Федя. — Всё болит. Мертвый, а болит. Обидно.

— Пристрелить бы тебя, — зло бросил Ионыч. — Чтоб не мучался.

— Оно, может, и верно. — Сокольничий кивнул. — Может, и надо пристрелить меня. Или лопатой, как тогда в Пушкино ты мертвецов бил… помнишь, Ионыч?

— Помню.

Помолчали. Ионыч взглянул на часы: полпятого.

Пробормотал, сжимая в кулак штанину на колене:

— Где эта Катька шляется?

— А что?

— Да за грибами ее послал: до сих пор нет.

— Душу мне скребет, Ионыч, — прошептал Федя. — До сих пор стыдно, что Катеньку на верную погибель оставил тогда, в Пушкино; стыдно, как оправдывал себя тем, что она из-за конфет… а ведь не из-за конфет она! Не из-за конфет! Святая наша Катя, чудесная девочка: серые ее не трогают, я на нее смотрю — и в мертвой голове яснее становится. Вот те крест, Ионыч, бог нам ниспослал Катеньку, истинно тебе говорю: бог. И если кто и заслужил видеть золотые купола Китеж-града, то только она, девочка наша.