Мы шагаем под конвоем - Исаак Фильштинский

В середине барака, у печки, сидел молодой парень и с глубокомысленным видом взирал на пылающие угли, грея босые ноги и ленивым движением изредка подбрасывая в печь поленья. Рядом с ним, на нарах, лежала гитара.

При виде устроившегося у огня в рабочее время заключенного начальник режима по привычке заорал:

— Ты почему не встаешь, когда офицеры входят?! Почему не на работе?

— Не могу, — не меняя позы, заскулил парень, — босой я, валенки мокрые сушу, прохудились, а других не дают.

Майор сделал начальнику режима знак, чтобы тот не вмешивался в разговор, и сам начал воспитательную беседу.

— Как звать? По какой статье осужден?

— Николай Здоровенков, — четко отрапортовал парень, видимо, предвкушая возможность побеседовать с высоким начальством. — Срок — пять лет. По Указу сижу. У нас тут все либо фашисты, либо по Указу сидят.

Начальник режима прокомментировал:

— За кражу сидит. Украл в магазине фотоаппарат.

— Неправда все это, гражданин начальник, напраслинку мне нагло шьют, — плаксивым голосом заныл Здоровенков. — Я фотографией интересуюсь. Зашел в магазин фотоаппаратик присмотреть. Купить собирался. Вынес на улицу, чтобы получше на свету проверить его в смысле качества. А меня схватили и навесили на меня, будто я его украсть собирался. А я, бля буду, чист, как слеза у девицы в первую брачную ночь.

— Вор, рецидивист, — не выдержав, прошипел начальник режима. — Восьмой раз сидит и все за кражи.

Майор снова сделал недовольный жест рукой, призывая сопровождающих не вмешиваться в беседу.

— На какой работе отбываешь срок, Здоровенков?

— Посылали его на работу в лес. От костра целый день не отходил. К пиле не притронулся. На лесопильный завод посылали, весь день в курилке сидел, — вновь, не удержавшись, подал реплику начальник режима. — В этом году шесть раз помещали в штрафной изолятор. Отказник он.

Верный великим принципам педагогики, доставшимся нам еще от прославленного Макаренко, майор счел нужным начать назидательную беседу.

— Ты почему от работы отлыниваешь? Тебе партия и правительство создают все условия для перевоспитания, чтобы ты стал полезным членом нашего социалистического общества. А ты и в лесу отказываешься работать, и на заводе!

— Да разве ж это, гражданин начальник, работа — на заводе доски перекладывать? — громко и с возмущением завопил Здоровенков. — Или, скажем, в лес посылают. Одно название, что лес. Торчат из земли ветки худые. Не разгуляешься! Ты мне настоящую работу дай! Уголек стране подкидывать иди там в тайгу. Чтобы я, значит, побольше нашему народу пользы принес. Тогда б я показал, на что Здоровенков способен. А мне все бабью работу норовят подсунуть. Обидно. Я же не баба. Душа у меня к легкой работе не лежит. Не могу заставить себя, — с волнением и обидой в голосе объяснил положение дел парень.

— Между прочим, его настоящая фамилия не Здоровенков, а Ковчук. У него в деле четыре фамилии записаны, — вновь прокомментировал речь парня начальник режима.

Майор вопросительно посмотрел на Здоровенкова.

— Память меня, гражданин начальник, подвела, — на этот раз весело сообщил Здоровенков. — Привели меня как-то в милицию. Стали допрос снимать. Один там, с усами, говорит: «Ты вот врешь, что чемоданчик не то, что украсть, поднять с земли не можешь. Больно слабосильный! А посмотришь на твои ручищи — как молоты! Здоров как бык. Мог бы работать, а мы тут с тобой возиться должны!» Ну здоров, так здоров. Я же не против. Записали мне фамилию Здоровенков.

— А как же у тебя в паспорте эта самая фамилия оказалась записанной? — вновь не выдержал начальник режима.

— Совпадение, гражданин начальник, совпадение, — доверительным тоном принялся разъяснять Здоровенков всю сложность и запутанность житейских коллизий. — Каких только совпадений в жизни не бывает. Сам, небось, знаешь. Вот, к примеру, был у меня случай. Однажды я по городу шел. Запамятовал, где это было, может, в Челябинске, может, в Кишиневе. По главной улице. Смотрю, девка идет, самостоятельная такая, сисятая. — Тут, для большей выразительности, Здоровеяков сложил ладони корытцем и выставил их перед собой. — Припоминаю, вроде знакомая, верно, пулялся когда-нибудь с ней. Вот ведь, думаю, где довелось встретиться, какое совпадение. Конечно, разговорчик пошел, то да се. Где сидела, сколько дали, как там у дружков дела, кто в тюрьме, кто на воле. А то еще такой случай был…

Но тут майор решил прервать поток воспоминаний словоохотливого собеседника.

— Ну, а какую бы ты хотел работу? Ты же не враг советского государства какой-нибудь, а наш рабочий парень. Не должен бояться пролетарские руки работой замарать!

— Из рабочих я, из самых что ни на есть пролетариев, — радостно подтвердил Здоровенков, — так сказать, плоть от плоти, кость от кости. Отец аж до двадцати лет на заводе работал. Вахтером. Потом, правда, закладывать стал. Понять его можно, свой человек, рабочий. Мы же не из вшивой интеллигенции, потомственные пролетарии. Ну, однажды подрался, было дело. Не виноват был, привязался тут один к нему. Десятку огреб. Он как-то больно ударил того по затылку. Помер тот. Сердце у него было никудышное, или, может, от страха. А так, плоть от плоти. У нас в семье все кругом пролетарии. По линии биографии я чист, как стеклышко, хоть на загранработу дипломатом отправляй или там по торговой части. Может, вы бы за меня наверху похлопотали?

— Но есть же в лагере работа, которая тебе по душе? — начал терять терпение майор. — Мы бы тебя на досрочное освобождение представили…

— Мне главное, начальник, чтобы работа потяжелее была, чтобы я, значит, побольше пользы мог принести. Я свой долг перед родиной понимаю, — с чувством проговорил Здоровенков, сам, видимо, потрясенный осознанием своей неизбывной любви к Тяжелому труду.

То ли не желая второй раз касаться вопроса, столь сильно волнующего молодого человека, то ли в свою очередь взволнованный эмоциональностью собеседника, майор решил переменить тему беседы.

— Ну, а как у вас тут с питанием, хорошо кормят?

— Все мы много довольны, гражданин начальник, не жалуемся, — переменив тон, скороговоркой и присюсюкивая забормотал Здоровенков. — Конечно, дома было куда как лучше. Дома я к какава привык, очень какава люблю. А здесь, проси не проси, какава не дают. Жена, бывало, утром говорила: «Коленька, какава хочешь?» — и несла мне чашечку какава в постель. Баловала она меня. Замели ее суки ни за что. — Видимо, парня сильно растрогали нахлынувшие семейные воспоминания.

— А кормят нас здесь — лучше не бывает, — после короткой паузы возвратился Здоровенков к затронутой майором теме. — И нас кормят, и вертухаев, простите, гражданин начальник, надзирателей. Правда, злыдни-повара жалуются, что граждане начальники по утрам на кухню набеги делают. Пробу снимают. Но повара, известное дело, сытые падлы, завсегда норовят на честных людей напраслину кинуть. И то верно, у надзирателей работа трудная, считай, вредная. Братене, к слову сказать, на чугунолитейном за вредность молоко давали. Известное дело, с нашим братом на баланде не управишься. Утром подкрепиться надо.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});