Литума в Андах - Марио Льоса

Немного распогодилось. Далеко внизу Литума различил огни поселка. И вдруг до его сознания дошло, что наряду с отдаленным громом он уже некоторое время слышит какой-то глухой рокот и что земля под ногами непрерывно подрагивает. Что за чертовщина! Ага, надвигается новая гроза, сзади, со спины. Здесь, в Андах, даже силы природы норовят нанести удар по-предательски. Что же это такое, мать честная? Толчок? Землетрясение? Да, вот оно: земля и в самом деле дрожит под ногами, в воздухе запахло скипидаром. А этот гул, он идет из самого сердца горы. Вокруг, прямо у его ног, катились мелкие камни, осколки крупных камней, потревоженные и сдвинутые с места невидимой рукой. Он инстинктивно пригнулся и, опираясь о землю руками, юркнул под прикрытие остроконечной скалы, поросшей бурыми пятнами мха.

«Да что же это такое, Боже мой!» – крикнул он снова и осенил себя крестным знамением; на этот раз эхо не откликнулось на его голос: шуршание множества камней, слившееся в плотный всепроникающий шорох, низкий рокот сползающей горы заглушали все звуки. Говорят, что мать Дионисио убило молнией. Так ведь и в него сейчас ударит молния! Он весь дрожал, руки вспотели от страха. «Не хочу умирать, Боже милостивый, ради всего святого!…» – кричал он, чувствуя, как пересыхает горло и садится голос.

Стало темно, казалось, наступает ночь, хотя на самом деле было еще не поздно. Среди камней он увидел большую ламу: плотно прижав уши, не разбирая дороги, она промчалась мимо него вниз и скрылась из виду. Литума попытался молиться, но не смог. Значит, его раздавит один из этих огромных камней? Они уже катились вокруг с оглушительным грохотом, отскакивая в стороны, ударяясь друг о друга и раскалываясь на куски. Животные инстинктивно почувствовали, что это катастрофа, как бедняга лама, успевшая стрелой вылететь из своего укрытия и удрать вниз. «Прости мне мои грехи, Господи! Не думал, что умру так…» Он стоял на четвереньках, вжавшись в скалу, и смотрел, как по сторонам и над его головой катились и летели камни, комья земли, обломки причудливой формы. Укрывавшая его бурая скала сотрясалась от мощных ударов. На сколько ее хватит? И он представил себе, как огромная глыба несется с самой вершины и всей своей мощью обрушивается на его убежище, дробит его в пыль и придавливает его самого. Он закрыл глаза – и увидел свое тело: кровавое месиво, каша из мяса, костей, волос, обрывков одежды и обуви, и все это вперемешку с землей и грязью стекает с горы, ниже, ниже, и… Тут он сообразил, что грохочущая лавина, эта оседающая и обваливающаяся гора, выстреливающая каменными ядрами, движется в сторону поселка. «Так это уайко, – догадался он, все еще не открывая глаз. – Он погребет сначала меня, а потом всех там внизу».

А когда открыл глаза, не поверил тому, что увидел: справа от него в густом облаке пыли стремительно несся огромный, как грузовик, камень, сокрушая все на своем пути и оставляя позади глубокую, будто русло реки, борозду; почудилось, что в кипящем вокруг камня водовороте из обломков, земли, кусков льда мелькают зверьки, клювы, перья, кости, а в следующее мгновенье его оглушил страшный грохот и тут же накрыло плотной пеленой пыли. Он едва не задохнулся, никак не мог прокашляться, саднили ободранные в кровь руки. «Так это уайко, – повторял он, слыша, как стучит сердце. – От меня мокрого места не останется». Он почувствовал удар по голове, и в памяти вспыхнул Старый мост в Пьюре, где он получил такой же удар от Камарона Панисо, так же закружились в глазах звезды, луны и солнца, прежде чем он провалился во мрак и все кончилось.

Когда Литума пришел в себя, его по-прежнему трясло, но теперь от пробиравшего до костей холода. Уже наступила ночь. Он пошевелился – все тело пронзила боль, будто его переехала машина и все внутри было раздавлено. Но он был жив, а вокруг – что за чудо! – вместо дробного грохота камней была разлита мирная тишина. И еще это небо! На какое-то время он забыл о боли, завороженный зрелищем мириадов звезд; далекие и близкие, они мерцали вокруг желтого диска, который, казалось, зажегся специально для него. Никогда прежде ему не доводилось видеть такой большой луны, даже в Пайте. И никогда он не видел такой звездной ночи, такой тихой, ясной. Сколько времени он был без сознания? Несколько часов? Дней? Но он жив. И нужно двигаться. Не то замерзнешь, приятель.

Он медленно повернулся на один бок, потом на другой, сплюнул – рот забило землей. Просто невероятная тишина после такого ужасного шума. Ее можно слышать, потрогать. Он ощупал туловище, ноги, попытался сесть. Куда девался левый ботинок? Кости вроде бы целы. Болит все тело, но это ничего. Трудно поверить, но он спасся. Разве это не чудо? Ведь он попал в уайко. Правда, с краю. Но попал. Потрепало здорово, но остался жив, вот главное. «Да уж, мы, пьюранцы, крепкий орешек». Его охватило приятное предчувствие: он вообразил, как в один прекрасный день, после возвращения в Пьюру, будет сидеть в баре у Чунги и рассказывать непобедимым об этом приключении.

Он встал на ноги, осмотрелся. В бледном свете луны можно было видеть глубокий след от огромного камня, обломки, комья рыхлой земли, грязь, светлые пятна свежего снега. Но нет ни малейшего ветерка, ничто не предвещает нового дождя или снега. Он посмотрел вниз, туда, где должен был находиться поселок, но там не просматривалось ничего, ни огонька. Неужели эта лавина смела все – бараки, технику, людей?

Нагнувшись, поискал на ощупь ботинок. Вот он, полон земли. Кое-как вытряхнул, надел на ногу. Он решил спускаться прямо сейчас, не дожидаясь рассвета. При такой луне не торопясь вполне можно будет добраться. Он был спокоен и счастлив. Будто сдал трудный экзамен, будто эти чертовы горы признали его наконец своим. Прежде чем сделать первый шаг, он прижался губами к защитившей его скале и, как какой-нибудь дикий горец, сказал: «Спасибо, что спас мне жизнь, мамай, апу, пачамама или как там тебя еще».

* * *

«Как все это было у вас с пиштако, донья Адриана?» – спрашивают они, едва выпивают по первой рюмке, потому что для них нет ничего приятнее, как послушать о смерти потрошителя. «Вы помогли убить того самого, что выпотрошил вашего двоюродного брата Себастьяна?» Нет, другого. С Себастьяном все произошло позже. А когда случилась та история, у меня еще все зубы были на месте и ни одной морщинки на лице. Я знаю, об этом рассказывают разное, я слышала все, что говорят. Точно не припомню, как оно было на самом деле, кое-что уже подзабылось, ведь сколько воды утекло с тех пор. Тогда-то я была совсем молодая, еще ни разу не уезжала из деревни. А теперь уж, можно сказать, древняя старуха.

Кенка находится далеко отсюда, на другом берегу Мантаро, ближе к Паркасбамбе. Когда после дождей вода в реке поднимается и выходит из берегов, деревня превращается в остров, она стоит на вершине холма, но все участки обработанной земли вокруг нее – чакры – затопляет вода. Кенка – красивая, богатая деревня, жила она как раз за счет этих самых чакр, разбросанных по долине и по склонам горы. Там хорошо росли картошка, бобы, ячмень, кукуруза, перец. Эвкалипты и другие деревья защищали ее от ураганных ветров, которые часто случаются в тех местах. Даже самые бедные крестьяне имели по несколько кур, свиней, овец, а иногда и небольшие стада лам, их пасли на горных лугах. Жила я там мирно и спокойно и была самой веселой и задорной среди сестер. Отец наш был богаче всех в деревне. Три чакры он сдавал в аренду, две обрабатывал сам, а кроме того, держал магазин, продуктовую лавку, аптеку, кузницу и мельницу, где молола зерно вся деревня. Он часто устраивал праздники и не жалел на это денег: привозил священника, нанимал в Уанкайо музыкантов и плясунов. Все было хорошо, пока не появился этот пиштако.

Как мы узнали, что появился пиштако? По тому, как изменился поставщик Сальседо, который уже много лет привозил лекарства, одежду, посуду для нашего отца. Он был с побережья. Ездил на старом тарахтящем грузовике, мы слышали, как фырчит мотор и гремят жестяные банки, задолго до того, как грузовик въезжал в Кенку. Все знали Сальседо в лицо, но вдруг один раз он приехал таким изменившимся, что люди не узнавали его: он вырос, потолстел, стал настоящим великаном. Теперь у него была рыжая борода и выпученные, налитые кровью глаза. На всех, кто к нему приближался, он смотрел волком. И на мужчин, и на женщин. И на меня тоже, никогда не забуду его взгляд. Он на нас тогда нагнал страху.

Одет он был во все черное, обут в сапоги до колен, и пончо на нем было такое широкое, что, когда ветер развевал полы, казалось: Сальседо сейчас полетит. Он разгрузил свой фургон и, как обычно, направился в помещение за магазином. Только на этот раз он не вступал ни с кем в разговоры, не рассказывал новостей, не узнавал знакомых. Все молчал, думал о чем-то своем, говорил только самое необходимое и время от времени бросал на нас такие взгляды, что мужчины подбирались, а женщины обмирали.