Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

И чудно — в немецких окопах пели немецкие песни, в русских — русские, но когда затянули украинскую “Ой що ж то за шум учинився”, то слова “що комар та й на мусі оженився” донеслись уже с немецкой стороны, откуда-то из-за Обертына.

Позиции перед Обертыном держали немецкие, а за Обертыном — австро-венгерские дивизии. А в составе австро-венгерской армии были подразделения галичан — сынов исстрадавшихся в этой войне западных земель Украины.

В мировой войне воевали между собой правительства, но делали они это ценой жизни народов, а украинский народ уже много веков был рассечен на две части, и украинцам приходилось служить солдатами по обе стороны фронта: и в русской и в австро-венгерской армиях.

Вечерело. День войны закончился.

Сводка ставки объявляла снова: на фронте без перемен.

ЗА ЧТО БОРОЛИСЬ?

1

В это погожее воскресное утро село Бородянка на Киевщине выглядело совершенно необычно. Вытянувшись длинной лентой вдоль большака из Киева в Полесье, Бородянка теснилась своими домами по обе стороны дороги очень плотно, потому что строилось село на арендованных у графе Шембека землях. Такая топография, собственно, и обусловила тихий, старосветский уклад бородянцев. Всем селом бородянцы не собирались даже в дни двенадцати ежегодных ярмарок. Но сегодня в селе предвиделось столько событий, что всколыхнулось едва ли не все трехтысячное население Бородянки.

Из Киева от самого комиссара Временного правительства на Украине господина Василенко пришло важнейшее уведомление. Господин временный комиссар доводил до сведения “всех, всех, всех граждан, на Украине сущих”, что кандидатские списки по выборам членов во Всероссийское Учредительное собрание выставлены от семнадцати партий; и всем жителям вышеупомянутого населенного пункта — гражданам мужского и женского пола в возрасте от 18 лет и старше, за исключением умалишенных, — предстоит решить: за представителя которой из этих семнадцати партий подавать свой голос.

Из Киева же, только уже от Центральной рады, от самого ее головы, пана добродия Михайла Грушевского, поступило и второе оповещение. В нем сообщалось, что в настоящее время по всей Украине создаются некие “Крестьянские союзы”, и Бородянка, как село волостное, также приглашалась учредить у себя соответствующее отделение, именуемое “филиал”. Записываться в филиал имеют право все крестьяне, но поелику “Союзу” предстоит отстаивать именно хлеборобские интересы, то и записываться в первую очередь надлежит тем, кто владеет собственной землей.

Из того же Киева услышали граждане села Бородянки еще один призыв: организовать свой, Бородянский, Совет крестьянских депутатов. Советы крестьянских депутатов совместно с Советами рабочих депутатов и Советами депутатов солдатских будут бороться за бедняцкую правду и долю против панов и прочих эксплуататоров. Подписалось под этим призывом киевское губернское межпартийное оргбюро партий социал-демократов большевиков, социал-демократов меньшевиков и социалистов-революционеров.

И, наконец, Филипп Яковлевич Савранский, управляющий имениями графа Шембека на Бородянщине, извещал о своем намерении “погуторить” сегодня с людьми по душам: как же, мол, будут обстоять дела с уборкой сена и хлебов? Трава на лугах вдоль берегов Здвижа уже выстоялась, и рожь по ту сторону мощеного шляха уже наливается. Так вот — выйдут ли люди с серпами и косами на подмогу панским машинам? Или и теперь, как весной, когда не хотели сеять и требовали земли для себя, заупрямятся и вынудят управляющего искать сезонников среди киевской безработной босячни? Если люди решат выйти, то на каких условиях — поденно или от копны и снопа? А если от снопа — то за который? До революции пан давал десятый сноп, а нынче, раз пошла демократия, соглашается и на девятый. Согласился бы пан и на восьмой, но надо же понимать, что идет война и власти забирают в счет поставок десять процентов по казенной цене…

Вот какие чрезвычайные дела предстояло обдумать и обсудить бородянцам. Потому так необычно и выглядело сегодня село: люди валом валили на выгон, что на графском лугу на берегу Здвижа. Шли по одному, по двое и целыми компаниями — и мужчины, и женщины, и хлопцы, и девчата, потому как революция провозгласила равноправие мужского и женского пола. Правда, парубков почти не было, разве что порченые да калеченные; все хлопцы старше восемнадцати лет были нынче в солдатах и проливали кровь на позициях.

Люди принарядились во все лучшее, праздничное: деды — даром что жара — были в смушковых шапках; бабы — в очипках и ленниках; молодки — в плахтах и корсетках; девчата — в вышитых сорочках, с венками и лентами на голове. Мужчины — белобилетники, не взятые на войну, — надели чумарки либо пиджаки внакидку поверх вышитых крестиком сорочек.

Хотя Авксентию Нечипоруку далеко еще было до стариковских лет (ему недавно стукнуло лишь пятьдесят), ходил он, однако, уже в “дедах”: его сноха, Софронова молодайка, только на прошлой неделе подарила мужика, крещенного Савелием, — пока же, по малолетству, его звали Савкой. Поэтому Авксентий тоже напялил шапку вместо картуза и взял в руки длинную палку. Авксентий, хоть и был вдовцом, на сходку выбрался не один, а со всем семейством. По пятам, как и надлежит почтительному сыну, шагал за ним Софрон. А подальше, в пяти шагах — по крестьянскому обычаю, — выступали женщины: жена Софрона — Домаха с младенцем у груди, Демьянова солдатка Вивдя с пустыми руками и еще Мелания Брыль, урожденная Нечипорук, сестра Авксентия и жена киевского арсенальца Ивана. Мелания приехала навестить невестку по случаю крестин новорожденного, ну и за полпудом ячменя, потому что в городе харчи уже выдавали по карточкам и вообще жилось что ни день, то труднее. Мелания даром что давно стала киевлянкой, однако на сельскую сходку решила идти вместе со всеми — своего рода держаться, за младенцем приглядеть, да и пускай не забывают люди, что она тоже бородянская. А вдруг землю станут нарезать не по числу рабочих рук, а подушно — на весь род?

Авксентий шел, твердо постукивая посохом и попыхивая трубкой. Он был некурящий и трубку брал в рот только по большим праздникам для солидности. Выглядел он весьма торжественно: сознание всей важности общественных актов, которым предстояло сегодня свершиться, исполнило его степенности и волнения — ведь люди собирались, чтобы разрешить самые что ни на есть главнейшие вопросы. Пускай, пускай услышит мир и мужицкий голос.

Софрон, длинный и сутулый — из-за больной груди его и в солдаты не взяли, — шагал, будто цапля, и старался попадать подошвами своих сапог точно в след, который во влажном подорожнике проминал отец. Софрон тоже был возбужден, потому что давно жил мечтой — добавить к своей земле хотя бы десятинку и избавиться от аренды. А революция подогрела эту надежду, и похоже было, что как раз сегодня к тому и пойдет… От беспокойства Софрон то и дело снимал картуз и приглаживал волосы, и без того зализанные, и густо смазанные маслом: такая уж была у него привычка, когда он волновался…

Софронова Домаха все убаюкивала своего Савку, хотя дитя и так сладко посапывало; с самого понедельника была она уже матерью и на первых порах относилась к своим материнским обязанностям с чрезвычайным тщанием. Она не укачивала ребенка, а священнодействовала в полной убежденности, что отныне во всем мире не существует ничего более драгоценного, чем ее Савка.

Солдатка Вивдя шла рядом с Домахой; она поглядывала через ее руку на младенца и тотчас, заливаясь краской, отворачивалась. Вивдя завидовала материнству Домахи.

Семейное шествие замыкала Мелания Брыль, доброжелательно поглядывая по сторонам: здесь, в родной Бородянке, все было таким милым и дорогим ее сердцу! Вот тут, на выгоне у самого села, пасла она в детстве гусей; вон туда, к речке Здвиж, выгоняла корову на травы; а там, за панскими лугами, в экономии, ей когда-то всыпали горячих помещичьи гайдуки, захватив ее корову на господской земле. Свят, свят, свят — не повториться бы никогда такому больше на свете! Мелания давненько ушла со двора Нечипоруков на поденную работу на железной дороге: там четверть века тому назад и присмотрелся к ней арсенальский слесарь Иван Брыль.

Несмотря на раннее время, на выгоне было уже полным-полно. Кто стоял, кто присел на корточки, а кто и растянулся в траве. Располагались люди группами: каждому хотелось покалякать и разузнать: как же будет дальше и что к чему?

В центре площади стояла группа степенных крестьян, одетых в жупаны под пояс. Это были зажиточные хлеборобы, которые давно уже обходились без аренды и хозяйствовали на собственной земле: у кого было пять, а у кого и десять десятин. Собрались они вокруг Григора Омельяненко: батько его получил столыпинский надел в две десятины, а Григор батькович рачительно приумножал семейные достатки, отпуская односельчанам коней в упряжку и соорудив собственную ветряную мельницу. Теперь он владел двенадцатью десятинами под пахотой, шестью — под сенокосом и двумя, поросшими молодым леском. Сейчас он стоял с какой-то бумагой в руке и многозначительно постукивал по ней согнутым пальцем. Степенные хлеборобы внимательно слушали его и попыхивали трубками: так уж заведено было в Бородянке, что цигарки курит только голытьба, а настоящему хозяину приличествует сосать люльку. Время от времени то один, то другой дядька развязывал кисет и угощал весь круг рубленым самосадом “с собственной плантации” — вон там, за сарайчиком, на огороде, подле грядки с помидорами.