Великий океан - Иван Фёдорович Кратт

целовальнику. — Водки сюда, калачей, пива имбирного!

Люди задержались в дверях. По-новому загалдели, засуетились. Оставшиеся на лавках кинулись к столам. И хотя, кроме водки и браги да солонины с капустой, в трактире ничего не водилось, угощение было дармовое, и толпа с жадностью накинулась на него. Снова хозяин зажег свечу, а по углам — на дворе уже наступали сумерки — воткнули смолистые лучины.

Козел не пошел в чистую горницу, остался вместе со всеми. Расстегнув на груди кафтан, он притворялся, что пьет больше других, смешил, частил прибаутками. Описывал райское житье на островах, ругал Российско-американскую компанию, рассказывал, как ее ревизоры, чтобы поднять стоимость морских котов, цена на которых в Кяхте упала, сожгли в Иркутске несколько тысяч шкур, якобы гнилых.

— Кровь вашу пьют, промышленные, — трезвонил он все тем же высоким добродушным говорком, хлопая по спинам близсидящих.

Но сам внимательно и остро следил маленькими, с мутной сетчаткой, глазами почти за каждым из находившихся в трактире. Руки непроизвольно тянулись за пазуху, где лежали давно приготовленные размякшие листки контрактов. И только усилием воли сдерживал нетерпение. Люди еще недостаточно напились.

Гульба продолжалась всю ночь. Орали песни, качали трактирщика, кого-то били. К утру у Козла было уже около двух десятков мятых, подписанных крестами бумажек. Бывшие рабы снова становились рабами, на долгие годы, иные на всю жизнь. Угощение закабаляло часто навсегда.

Дня через два Козел прекратил вербовку. Набралось свыше полусотни людей, больше, чем мог ожидать он даже в лучшие времена. Судна для перевозки еще не было, и, чтобы промышленные не разбежались, партовщик отобрал у них одежду. Закутанные в мешки, сидели они под палисадами российской крепости, покорно ждали отправки. Так было всегда, и не они придумывали законы.

Узнав о вербовке, Баранов даже не поднял головы от бумаги, куда записывал купленный на казенных складах провиант. Потом отложил перо; прищурившись, глянул на смущенного приказчика.

— Такого добра не жаль, — заявил он спокойно. — Отбери, Филатыч, двадцатерых. Мыслю, кто поразумней — остались. А ежели... — он потрогал бородку пера, взял его короткими, чуть отекшими пальцами, — кого перехватил он подходящего, забери. Скажи: не отдаст — утоплю еще в гавани. Иди!

И, надев очки, снова принялся считать.

Спустя несколько дней «Амур» покинул Охотск. С комендантом Баранов больше не встречался. Сотню бочек солонины и две сотни с капустой да тридцать новых рекрутов — это все, что добыл у него правитель.

Глава восьмая

В горнице было душно, остро пахло душмянкой — смолистым кедром с отрогов Кордильеров, на бересте возле лежанки сохла набранная Гедеоном малина. Монах рвал ее вместе с росистыми ветками, принес словно хворост. Ананий сам ощипал ягоды, выбрал покрупнее для пунша, остальные положил сушить.

— Благодать, — сказал он, вздыхая. — Сила... Как с кровлей, отец Гедеон?

Монах отряхнул рясу, выгреб разбухшими пальцами мокрые листья из бороды.

— Ветер... — пробормотал он нехотя. — Дожжь... Алеуты в море ушли.

Он переступил огромными стоптанными ичигами, оставляя на скобленом желтом полу грязные следы. Гедеон снова провел много дней у Озерного редута, питаясь ягодами и рыбой, которую ловил в студеной протоке. В крепость не показывался совсем. Баранов все еще не вернулся, временный правитель был приторно любезен, называл монаха «святой отец», но руки не подавал и раза два наказал Серафиме вытереть тут же при госте занесенную монахом в комнату грязь.

Лещинский жил в нижнем этаже, рядом с зальцей, куда изредка вечерами пробирался Гедеон. Монах задумчиво трогал клавиши органчика или при свете еловых сучьев в очаге внимательно разглядывал живописные картины, корешки книг. Однажды Лука, приносивший дрова для камина, — Баранов велел просушивать помещение, — видел, как Гедеон, улыбаясь тихой, умиротворенной улыбкой, стоял перед картиной Ротчева «Меркурий с Парисом», дарованной колонии графом Строгановым.

Лука никогда не видел монаха таким спокойным и мягким и после его ухода не вытерпел, чтобы самому не разглядеть полотно. Но, кроме богатой золотой рамы, ничто не поразило промышленного. Искусство мастера до него не дошло. Лука почесал нос, бороду и решил, что это, наверное, икона.

— Богаческая церковь будет, — заявил он Серафиме с гордостью, укладываясь на голую лавку возле окна. Женщина спала отдельно. — Все инородцы попрутся.

С отъездом правителя в крепости внешне ничего не изменилось. Так же били з`орю в четыре утра и девять вечера, выставлялся караул, дежурили обходные вокруг палисада. Лещинский посылал партии ловить палтуса и треску, охотиться на диких баранов к вершине Доброй Погоды, но отсутствие главного хозяина чувствовалось в каждой мелочи.

Колоши снова напали на рыбачивших островитян, убили троих. Грозились обложить крепость, но пока только индейские юноши ночью проникли на верфь и унесли, как трофей, якорные лапы. Лещинский устроил тревогу, выскочил на площадь в стальном панцире, сам хотел вести отряд наказать дерзких, однако истощенные звероловы враждебно и молча разошлись по казармам.

— Будет чудить, — сказал ему Наплавков с усмешкой. — Пизарро из тебя не выйдет.

Хромая, он спокойно пошел через площадь.

Алеуты держались отдельной группой, рыбу промышляли только для себя. Нанкок все еще вздыхал по отобранной Барановым медали и жаловался всем, в особенности Ананию.

Архимандрит жил в крепости уже два месяца. Первая встреча с правителем и все последующие дни до его отъезда в Охотск показали Ананию, что Баранов — единственный и полновластный хозяин и ослушаться, поступить по-своему не осмеливается да и не может никто. Несокрушимость духа, жестокие законы пионеров далекого края дали ему это право.

Ананий читал его письма. Хитрый, умный монах, начитанный и образованный, он понимал всю косность синода, но молчал и никогда не высказывал своих взглядов. Масонские веяния Европы, могущество иезуитского ордена, у которого все способы были одинаково пригодны, — вот что было жизненно необходимым для укрепления духовной власти. Приходский священник, позже — настоятель маленького монастыря, он ехал в Америку за епископской мантией. Однако ему не хватало широты размаха. Сказывалась натура поповича, воспитанного многими поколениями мелких служителей церкви.

В зальце, где обычно правитель работал, на ореховом столике Серафима оставила ключи. Ананий открыл ящик, и пока женщина искала Луку, вдруг понадобившегося архимандриту, Ананий успел проглядеть несколько черновиков. Один из них, лежавший отдельно, заставил монаха серьезно задуматься. Письмо было написано не Барановым, но приписка на полях: «Сколь верно!» — и подчеркнутые строки еще больше раскрывали правителя, с которым придется упорно бороться. И кто знает, будет ли ему, Ананию, под силу?

«...Монахи наши