Кто нашел, берет себе /Что упало, то пропало/ - Стивен Кинг

Парень собрался с духом — Дрю даже увидел, как изменилось выражение его лица, — и подошел вплотную к стойке, на которой в круге света от старомодной настольной лампы со сложной ножкой хаотично лежали кипы книжек. Дрю протянул руку.

— Эндрю Халлидей.

Парень второпях подержался за его кисть и выдернул руку, словно боялся, что его схватят.

— Джеймс Хокинс.

— Рад знакомству.

— Да. Я … У меня есть кое-что, что, возможно, вас заинтересует. Какой-нибудь коллекционер может заплатить за это большие деньги. Если коллекционер правильный.

— Но это не книга, которую вы принесли, да? — Дрю теперь было видно название: «Посылки с Олимпа». На корешке заголовок написан не был, но Дрю владел такой книгой много лет, поэтому хорошо его знал «Письма от 20 крупных американских писателей, написанные собственноручно».

— Нет, конечно, это не она. — Джеймс Хокинс нервно хохотнул. — Это только для сравнения.

— Хорошо. Я слушаю вас.

Мгновение «Джеймс Хокинс», кажется, не мог решить, с чего начать. Затем, поправив под мышкой манильский конверт и крепче прижав его локтем, начал быстро перелистывать блестящие страницы «посылок с Олимпа», пропустив записку Фолкнера, в которой тот ругал какую-то продовольственную компанию в Оксфорде, Миссисипи, за неправильно выполненный заказ, захватывающее послание Юдора Велти Эрнест Хемингуэй, записки непонятно о чем от Шервуда Андерсона и список покупок в бакалейном магазине, написанный Робертом Пенном Во-Ррэн и украшен рисунком двух танцующих пингвинов, один из которых курит сигарету.

Наконец он нашел, что искал, положил книгу на стойку и вернул ее к Дрю.

— Вот, — сказал он. — Посмотрите на это.

Сердце замерло у Дрю, когда он прочитал заголовок: От Джона Ротстайна Фланнери О’Коннор. Бережно переснятое письмо было написано на разлинованных листах бумаги с неровным левым краем, там, где он был вырван из записной книжки, купленной в магазине «все по десять центов». Небольшой аккуратный почерк Ротстайна, совсем не похож на руку большинства писателей, никак невозможно было не узнать.

19 февраля 1953

Дорогой Фланнери О’Коннор,

Я получил Ваш замечательный роман «Мудрая кровь», который Вы любезно подписали для меня. Я могу говорить замечательный, потому что купил его, как только он вышел, и сразу же прочитал. Я так же рад получить копию с автографом, как Вы, не сомневаюсь, радуетесь авторскому гонорару от еще одного проданного экземпляра! Мне понравилась вся разношерстная компания персонажей, особенно Хейзел Моутс и Енох Эмери, вратарь зоопарка, с которым, уверен, мой Джимми Голд захотел подружиться. Вас называют «знатоком гротеска», мисс О’Коннор, однако чего критики у Вас не замечают — вероятно, потому что сами лишены этого качества, — так это Вашего безумного чувства юмора, не знающего границ. Я знаю, Вам нездоровится, но надеюсь, что, несмотря на это, Вы будете продолжать работать. Это важная работа. Еще раз спасибо.

Джон Ротстайн PS: До сих пор смеюсь над знаменитой курицей!!!

Дрю рассматривал письмо дольше, чем было нужно, чтобы успокоиться, затем перевел взгляд на мальчика, который назвал себя Джеймсом Хокинсом.

— Знаете, о какой курице идет речь? Если хотите, я поясню. Это удачный пример того, что Ротстайн называл свободным чувством юмора.

— Я проверил. Когда мисс О’Коннор было шесть или семь лет, у нее была курица — ну, по крайней мере она так говорила, — которая ходила задом наперед. К ней приехали люди из киножурнала и сняли сюжет для новостей. Курица попала в фильм. Мисс О’Коннор потом говорила, что это самое большое событие в ее жизни, а дальше все пошло на убыль.

— Это действительно так. Теперь, если уж мы разобрались с курицей, чем могу помочь?

Мальчик тяжело вздохнул и открыл застежку на манильском конверте. Из конверта он достал фотокопию и положил рядом с письмом Ротстайна в «Посылку с Олимпа». Лицо Дрю Халлидея оставалось спокойно-заинтересованным, но под стойкой его пальцы переплелись так, что коротко стриженные ногти впились в ладони. Он мгновенно понял, что перед ним. Закорючки на хвостах «у», всегда отделенные «бы», высоко поднятые «в» и «р» низко опускаются. Вопрос в том, как много знает «Джеймс Хокинс». Возможно, немного, но скорее значительно больше, чем следовало. Иначе не прятался бы за усами и очками, подозрительно похожими на те очки со стеклами без диоптрий, которые можно купить в аптеке или магазине одежды.

Наверху страницы стояла цифра 44, обведена в кружок. Ниже шел отрывок стиха.

Самоубийство ходит по кругу, или мне так видится;У вас может быть свое мнение, но пока подумайте над этим.«Plaza в первых лучах рассвета», — так можно сказать в Мексике. Или в Гватемале, если хотите.В любом месте, где в комнатах все еще вешают на потолок деревянные вентиляторы.Не важно, ведь в синем небе blanco, лишь рваные верхушки пальм, и Rosa, где мальчишка полусонныйУ кафе моет камни мостовой. На углу, в ожидании первого …

На этом стихотворение обрывался. Дрю посмотрел на мальчика.

— Там дальше о первом утреннем автобусе, — сообщил Джеймс Хокинс. — Тот, который по проводам ездит. Он называет его «trolebus». Это на испанском «троллейбус». Жена мужа, которая это рассказывает — или, может, его подруга, — сидит мертвая в углу комнаты. Она застрелилась, и он только ее нашел.

— Что-то мне это не показалось бессмертным творением, — сказал Дрю. В его ошарашенном состоянии это единственное, что он смог сказать. Независимо от качества, этот стих был первым новым произведением Джона Ротстайна, которое появилось за последние полвека. Никто его не видел, кроме автора, этого мальчишки и самого Дрю. Если, конечно, Моррис Беллами не читал его, что маловероятно, учитывая большое количество записных книжек, которые он, по его словам, украл.

Большое количество.

Чертовски большое количество блокнотов.

— Да, это точно не Вилфред Овен и не Т. С. Элиот, но, я думаю, не это главное. А что вы думаете?

Дрю вдруг осознал, что «Джеймс Хокинс» внимательно за ним наблюдает. И что же он видит? Вероятно, слишком много чего. Дрю привык скрывать реальные чувства, чтобы избегать излишнего риска, — если приходится занижать цену для того, кто продает, и завышать потенциальным покупателям, без этого никак, — но это было то же, что увидеть, как «Титаник», неожиданно всплыл со дна Атлантического океана, смятый и проржавевшие, но все же настоящий «Титаник».

Что ж, ладно, признай это.

— Да, пожалуй. — Фотокопия и письмо О’Коннор все еще лежали рядом, и Дрю невольно стал водить по ними коротким толстым пальцем, сравнивая. — Это подделка. Отличная, но подделка.

— Это не подделка. — Без неуверенности в голосе.

— Откуда это у вас?

И мальчик начал плести какую-то чушь, которой Дрю даже не прислушался. Что-то о том, как его дядя Фил из Кливленда умер и завещал молодому Джеймсу свою библиотеку, а в ней среди дешевых изданий и приложений к журналу клуба «Книга месяца» оказались — вы только посмотрите! — Шесть записных книжек, заполненных всевозможными интересными вещами. Преимущественно это поэзия, но есть несколько эссе и отдельные недописанные рассказы. Все это было работой Джона Ротстайна.

— Как вы узнали, что это Ротстайн?

— По стилю. Я его узнаю даже в поэзии. — К этому вопросу он явно приготовился заранее. — Я в городском колледже изучаю американскую литературу и прочел почти все его работы. Например, здесь речь идет о Мексике, а Ротстайн полгода ней путешествовал, когда ушел со службы.

— Как и еще дюжина хороших американских писателей, включая Эрнеста Хемингуэя и загадочного Б. Травена.

— Да, но посмотрите на это. — Парень достал из конверта вторую фотокопию. Дрю приказал себе не тянуться к ней жадно … и жадно потянулся к ней. Он вел себя так, словно занимался этим делом три года, а не более тридцати. Но кто бы мог его обвинить? Это было дело чрезвычайной важности. Чрезвычайной важности. Но сложность заключалась в том, что «Джеймс Хокинс», похоже, знал об этом.

Да, но он не знает того, о чем знаю я, например, о происхождении этих документов. Если только его пользует Морри, а как бы он это сделал, находясь в Вейнсвилльськой тюрьме штата?

Текст на второй фотокопии был полностью написан той же рукой, но не так аккуратно. На отрывке стихотворения не было никаких исправлений, никаких заметок на полях, зато здесь их было слишком.

— Думаю, это он писал, когда был пьян, — сказал мальчишка. — Вы же знаете, он много пил, потом бросил. Внезапно. Вы поняли, о чем это.

Вверху на этой странице в кружочке значилась цифра 77. Текст ниже начинался с середины предложения.

никогда и не думал. Если сначала положительные рецензии напоминают сладкий десерт, потом начинаешь понимать, что в конце концов они приводят к несварению желудка: бессонница, ночные кошмары, даже проблемы в таком веселом деле, как полуденный поход в туалет. А тупость хороших отзывов бросается в глаза даже сильнее, чем плохих. Воспринимать Джимми Голда неким мерилом или даже героем — это то же, как называть кого-то вроде Билли Кида (или Чарльза Старквезера, его самое близкое воплощение в 20 веке) американской иконой. Джимми такой, какой есть, так же, как я или вы, его слепили не из Гека Финна, а с Этьена Лантье, лучшего литературного персонажа 19 века. Если я стал цураться общества, это потому, что его мнение заразно, и нет смысла представлять ему новый материал. Как сказал бы сам Джимми: «Дерьмо? И на …»