Собрание произведений в пяти томах. Том 2. Семидесятые - Михаил Жванецкий

Танец. Она со мной. Рот открыт. Губы у моей щеки. Слов не видать. Апрель семьдесят третьего. Какие слова?

– Вас уже ничем не удивишь.

Пошли лица. Мои лица, которые ничем не удивишь.

– У вас усталые глаза.

Да. Пошли мои глаза. Семьдесят третий, семьдесят четвертый, семьдесят пятый, апрель, май, май.

Вот на картоне нас тридцать. Знамя. Школа 118. Едва над учителями, хотя стоим. Седьмой класс. Красные галстуки. И кто-то надо мной держит рога.

– Как по-вашему, где я?.. Нет... нет. Ну что вы? Вот я.

– Не может быть.

Разные галстуки, пиджаки. Десятый класс. Паспорта. Аттестаты. Первый хмель и первые планы, первые девочки за углом и уж за ними мамы.

– Где вы?

– Вот.

– Не может быть.

– Да.

– Ну, если вы настаиваете.

А вот где я красавец. Вот где я необычайно хорош. Альбом выпуска института. Мягкие серые глаза, поворот головы... Простите – я.

– Не может быть.

– Прекратите. Вот надпись золотом. Тисненая.

– Господи, ну просто... красавец.

– Что делать?

Семьдесят пять, семьдесят семь.

– Вот это вы.

– И там я. Только тогда сумерки были другими. Они обещали. И руки. И если платье прилипало к ногам, разговор прерывался.

Мои распахнутые серые.

Твердый и нежный взгляд.

Мой... Прищур смеющийся...

Мои усталые глаза без взгляда.

Морщины и цветы.

Цветы... цветы...

Эти цветы мне.

Автопортрет художника сорока четырех

Так и не стал решительным и бесповоротным.

Слабоволие и мягкотелость привели к дикому количеству звонков. Учится отказывать, употребляя слова «никогда» и «ни за что».

Мало писал, много бегал, звонил, просил, сохраняя свое и чужое достоинство.

На просьбах потерял друзей и юмор.

Так ничего и не добыл.

Из недвижимости – диван, бывший в употреблении, письменный стол, редко бывший в употреблении; из движимости – мечты, мечты, мечты о доме, саде, заборе, камине.

От мечтаний похудел.

Ездил куда-то – хотел посмотреть.

А они хотели послушать.

Видел мало.

Еще больше прибавилось знакомых под условным названием «друзья».

Теперь не знает, как назвать тех четверых, что с детства.

Большой город переносит, как переполненный трамвай.

У каждого хочется спросить, кто он такой.

Часто спорит с теми, кого нет.

Снова неубедителен.

О работе: удивляется, когда смеются, и обижается, когда молчат. До сих пор не понимает, чем вызван смех.

Трудно держать паузу, пальцем показывая на это место.

Читает быстро, просит быстрее реагировать.

Остановиться на лету не может, так как тяжелее воздуха.

Наш юмор считает самым осмысленным, самым глубоким юмором в мире.

Некоторые поиски логики в некоторых вопросах жизни приносят славу сатирика и смелого человека.

Нравится выступать, хотя надо бы писать и умереть на сундуке с рукописями.

Раньше думал – женщины, теперь – ни дня без строки.

Это не талант, это – возраст.

Проснулся ночью от стуков, хлюпанья и дребезжания.

Искал глазами по комнате.

Оказалось, в организме.

Неожиданно может появиться в очках, с палкой и валидолом в пистоне.

Дам просит не смотреть, а дать проследовать.

Самым желанным и несбыточным считает полную тишину.

Одинок, как баран на вершине.

Так же и богат.

1 апреля 1978 года в 21.00 отогнал мысль – устранять недостатки нашей жизни путем чтения вслух художественных произведений. Довольствуется подъемом настроения среди тех, кто должен это делать.

На вопрос: «Как живешь?» – не отвечает, чтоб не обременять сочувствием.

Страшно недоволен исполнением собственных желаний, от этого часто в ужасе.

Скуки никогда не испытывал.

Много людей переворошил в поисках красивого тела.

Теперь ищет родную душу.

Сам мал, лыс, толст, неубедителен, зануден и неприятен.

К тому же любит спать один.

Дико ругается, увидев свое приказание исполненным. Храпит, сморкается, кашляет, скрипит.

Желающих соединиться с этими остатками просят оторвать талончик на заборе и забрать его от него самого, который его съедает.

Любит дождь.

В дождь и ветер кажется себе мужественным в плаще.

В мечтах изобрел авто, которое нельзя остановить, и огромный репродуктор, тексты для которого пишет сам.

Хотя пишет мало.

Много ест, пьет и ждет чего-то.

Ждать осталось недолго.

Современная женщина

Что случилось с женщинами?

Я постарел или новая мода —

невозможно глаз оторвать,

трудно стало ходить по улицам.

Прохожий

Современная женщина, идущая по городу, – отдельная, сладкая, близкая тема для разговора. Сказочная, как выставка мод. Будоражаще пахнущая издали. Стройная. В брючках, закатанных под коленкулы, открывая миру сапоги, а в них чулочки, и только в них – ножки. А на торсике – вязанная самой собой кофтуля-свитерок с ниспадающим, открывающим, отрывающим от дела воротником, а уже в воротнике – шейка, служащая для подъема и опускания груди, с цепочкой и украшенная головкой со стекающей челкой на строгие-строгие неприступные глаза, закрытые для отдыха длинными, загнутыми вверх прохладными ресницами, вызывающими щекотку в определенные моменты, до которых еще надо добраться, а для этого надо говорить и говорить, говорить и говорить, и быть мужественным, и хорошо пахнуть, не забывая подливать сладкий ликер в рюмки, перекладывая билеты в Большой зал из маленького кармана в пистончик и попыхивая сигаретой с калифорнийским дымком, зажженной от зажигалки «Ронсон», срабатывающей в шторм и лежащей тут же возле взбитых сливок, присыпанных шоколадом, в тридцати сантиметрах от гвоздик в хрустальной узкой вазе, закрывающей нежный подбородок, но открывающей губки, где тает мармелад...

О боже, оркестр, ну что же ты?! Вот и датчане вышли в круг, вот и ритм, но нет, не то. Пусть датчане прыгают, а мы спокойно, почти на месте, неподвижно, струя кровь мою от вашей в трех сантиметрах и вашу влагу от моей – в пяти.

Ваша стройность перестала быть визуальной, она уже – здесь. А разность полов так очевидна, так ощутима. Мы так по-разному одеты и представители столь разных стай. Только наши шаги под этот оркестр. Из наших особей исчез интеллект и пропали глаза, мы ушли в слух. Его музыка, твое дыхание и там, внизу, движение в такт контрабасу. И догорает сигарета, и допевает квартет, и ликер из графина перетек в наши глаза, а сливки с шоколадом еще не кончились. Они припорошили губы, и мы будем их есть потом, позже, медленно...

Хороший режиссер в этом месте ставит точку, потому что к нам приближается официант, портье, милиционер и распорядитель танцев.

Не выделяться

Он делал все, чтоб не выделиться, чтоб никто внимания не обратил. Ходил грязным. Время от времени страшно напивался. Жутко нес прохожих, задирал, хлопал себя по непотребным местам, показывал язык, кулак через руку в локте, плевал вслед каждому. Главное, чтоб не выделиться.

Сидел иногда в садике, опираясь на палку, злобно глядя на молодежь. В карманах грязного полупиджака – два вермута.

В сумерках, когда все сидят у подъезда, на дрожащих ногах в комнатных туфлях без задников, носков и подошв шел выбрасывать мусор на подносе, чтоб все видели.

И все видели прозрачную картофельную шелуху, пустую пачку «Примы», старые капустные листья, пакет «Соль каменная», зеркально обглоданную кость, три килечных хребта.

Чтоб не реагировали, по ночам из квартиры – вопли: «Спасите-помогите!» Бой посуды: «Ирод, душегуб, козел вонючий! Где одиннадцать копеек? Я перерыла всю кровать! Вот платочек, вот целлофан, где одиннадцать копеек на расход?!»

Утром рычал и лаял вслед «Жигулям», кланялся «Волгам», тыкал палкой в рисунки на молодых.

Добился уважения, с ним считались, к нему привыкли, и он без помех мог заниматься своим делом: монологи, философские размышления, этюды о будущем, фантастика.

Тщательнее

Я хочу вот что сказать: ведь для себя работаем и, что еще хуже, – для внутреннего употребления.

Я не имею в виду импорт. Я имею в виду внутреннее глотание. Как в аптеке пишут. Никуда это не уходит. Это свой другой такой же должен глотать. Это не стрижка, которой в массе мы не овладели. Значит, так и ходим. Человек в плохой стрижке может что-то изобрести или встать утром и поехать-таки на работу. И в суровом пальто поедет. Он не поедет, если чего съел для внутреннего употребления.

Что смешно: те лекарства, что подробно делаем, точно выдерживая технологию, сами и глотаем. А потом слышны медицинские крики: как же, точно по формуле СН3СОС2Н5 плюс метилхлотилгидрат на пару не помогает, а точно такая же швейцарская сволочь эту бациллу берет. Опять проверяем СН3СОС2Н5 на пару – не берет, и, что особенно противно, название у них одинаковые. Опять говорю – нам же самим это глотать!

Те, что сравнивают, сидят, глотают то, что берет, и с сожалением смотрят вниз и думают: когда же мы тут научимся? Ну а Швейцария, совсем маленькая страна. Красноярский край покрывает ее, как бык овцу. Она тужится и работает, как дизель в Заполярье, но не в состоянии вылечить всех желающих в той далекой стране, где мы как раз и процветаем.