Иначе жить не стоит. Часть третья - Вера Кетлинская

— А тебе хочется пойти?

— Очень.

— Что ж ты, не можешь уйти без его согласия?

Трунин покачал головой и надолго умолк. За шторой кончили танцевать, Липатов и Игорь что-то напевали — нестройно, хрипло. У самой шторы зазвучали два голоса, мужской и женский. Женский принадлежал дочке Катенина, в мужском Палька с удивлением узнал Алымова. Значит, Алымов вернулся?

— Мне так хотелось увидеть! — сказала Люда.

— Представьте себе — ночь. Южная черная ночь — и в темноте сверкающий голубой факел! Все голубое, как на луне. Только лучше, потому что сделано человеком! Вы понимаете?

Так говорил Алымов, и Палька слушал его возбужденный рассказ, как собственный, только более связный и поэтичный, у самого Пальки так не получилось бы. За эти слова, за это волнение он разом простил Алымову все прошлые и будущие грехи.

— В университете я учился средне, — заговорил Трунил, — чуть не бросил, хотел ехать в Арктику. А потом — Русаковский. Учитель с большой буквы. Я ему обязан всем, что во мне есть. И обидеть его… Однако холодно. Выпить, что ли?

Палька придержал Трунина за локоть. Ему было страшно важно понять:

— Значит, Русаковский — действительно большой человек?

Трунин удивленно вскинул брови, отчего лицо его стало еще более круглым. Ответил не он, а Илька Александров, проскользнувший к ним под штору.

— А кто сомневается? Только он у нас Рыцарь Железная Рука. — И без перехода спросил: — Что такое камча?

Ни Палька, ни Женя Трунин не знали, что такое камча. Технический термин какой-нибудь?

— Узколобые ученые крысы — вот вы кто! Послушайте!

Давайте бросим пеший быт.Пусть быт копытами звенит,И, как на утре наших дней,Давайте сядем на коней.

— Та-та-та-та-та та та-та-ми… Тут забыл… и —

Проверив, крепки ль стремена,Взмахнем камчой над конским глазом —В полет скакун сорвется разом.И ну чесать то вверх, то вниз…

— Так это термин конных кочевников, какая разница, — сказал Трунин, зевая. — Ты собираешься заняться конным спортом? Записался в манеж?

— Жалкий, приземленный толстяк! Ты не способен понять ничего, что не химия и не техника. Я читаю для Павла, понял?

В камнях, над гривой не дыша,Прошепчешь: «Ну, прощай, душа!»И — нет камней, лишь плеск в ушах,Как птичьи плески в камышах.А ты забыл, что хмур и седИ что тебе не двадцать лет.Что ты писал когда-то книги,Что были годы, как вериги,Заботы, женщины, дела.—Ты помнишь только удила,Коня намыленного бок,И комья глины из-под ног,И снежных высей бахромуНавстречу лету твоему.

— Это не Багрицкий, — убежденно сказал Трунин. — Кто твой новый бог?

— Тихонов, — ответил Александров и перевесился через подоконник. — Смотрите, ребята, топает лысый без шляпы. В университете, когда шел дождь, мы вспоминали сорок лысых. Всех профессоров переберем — но почему-то натягивали только тридцать девять. И дождь не переставал.

Палька усмехнулся, досадуя про себя. Рядом с этим парнем, похожим то на фабзайчонка, то на мыслителя, он всегда чувствовал себя причастным к новому для него, высокоинтеллектуальному миру и ждал откровений — будь то научные догадки или, как на этот раз, стихи. То, что прочел Александров, взволновало его. Собственная жизнь обрела образ, отлетали в прошлое «заботы, женщины, дела» — оставалось захватывающее чувство движения… И вдруг — сорок лысин! Как он может?

— А что, ребята, если мы вовсе не на главном направлении? — вдруг сказал Александров, откидывая волосы со лба. — Алюминий, газификация угля или нефти… А может быть, наш век будет веком совсем новых металлов и сплавов? Веком энергии расщепленного атома?

— Чего, чего?

— Какой еще энергии?..

— Расщепленного атома. Теоретически это возможно. И вот я думаю — вдруг все, над чем мы бьемся, — детство совсем новой эры?

— Ну тебя к черту! — проворчал Трунин. — Новая эра не приходит сама, она рождается из того, что сделано. Без химии никуда не скакнешь даже на твоем скакуне, который с камчой. Ты сам-то знаешь, что такое камча?

— Думал поглядеть в словарь — да бог с ним! Мне нравится это слово. Камча. Мы не знаем кучи чудесных вещей.

Палька уже не слушал. Голова его окончательно протрезвела. Может ли быть, что какой-то стремительный рывок науки откроет новую энергию, которая сбросит со счетов человечества энергию, рождаемую углем и газом?

— Ничего подобного! — с горячностью заявил он. — Уголь не будут сжигать в топках, это уж точно, это — вчерашний день. Но только потому, что мы извлечем его в виде газа. А без производных угля ты в химии не обойдешься, какие ни делай сплавы.

— Павел — самый счастливый парень из всех, какие мне попадались, — сказал Трунин. — Это и Татьяна Николаевна говорила нам, помнишь, Илька?

— Что говорила?

Удивительно, от этого имени до сих пор бросало в жар.

Ответил Александров:

— Говорила, что ты счастливый, потому что веришь, мечтаешь и осуществляешь.

Трунин соскочил с подоконника.

— Как вспомню, что вдрызг поругался с ним!..

Он раздвинул штору.

— Дождались! Одни пустые бутылки!

Перебрав бутылки, он нашел на дне одной из них немного вина. Палька разлил поровну, с отвращением выпил. Она все поняла. И сказала, что он счастливый. Это хорошо, что она не воображает, будто он ходит несчастным…

Ему стало грустно и захотелось остаться одному, лечь и немедленно уснуть, уснуть, пока не полезли в голову ненужные мысли. Липатушка привалился к углу дивана и похрапывает. Алымов продолжает обольщать красотку пылкими речами. Спит Катерина — или ждет его? А Саши нет. И Рачко смылся. И вообще пора разбегаться кто куда… Неужели может быть, что наука, открыв какую-то новую энергию, просто перечеркнет уголь и нефть как не нужные? И человечество оставит несметные богатства лежать в недрах без движения? Нет, вздор, вздор, вздор! Чем дальше идет прогресс, тем стремительней растет потребность в энергии. Будут расти скорости, температуры, а это все — топливо, энергия. Богатства недр будут использоваться все полнее и целесообразней. Газификация — одна из этих целесообразных форм. И я счастливый. Да! Верю, мечтаю и осуществляю. Скажи пожалуйста, какая догадливая!..

Дверь распахнулась от толчка, грохнув ручкой об стену.

На пороге остановился Саша. Бледный до синевы.

— Сашенька, ты что? Тебе нехорошо?

Саша отстранил Любу и пошел к Пальке, по пути обойдя Алымова так, как обходят колючую проволоку.

— Уже поздно! — громко сказал он, досадуя, что здесь столько посторонних, ненужных ему людей. — Палька, ты…

Он не докончил. Палька стоял перед ним взъерошенный, галстук на боку, улыбка пьяненькая. Сказать ему — такому? Отложить на завтра? Саша представил себе, как он завтра расскажет, и Палька разъярится, и что из этого может выйти — для него самого, для дела, для Катерины, для всех…

— …ты не забыл, что нам с утра в наркомат? — после паузы докончил Саша и повернулся к гостям. — По домам, товарищи, по домам. Пора и честь знать!

Это было невежливо. Гости потянулись к вешалке. Люда кокетничала в дверях, не торопясь уходить. Алымов ждал ее за дверью.

— Мы вас проводим, Людмила Всеволодовна, — заявил Палька, делая вид, что не замечает Алымова. — Игорь, пойдем, сдадим дочку папе.

— Чудесно! До свидания, Константин Павлович! — со смехом сказала Люда и взяла под ручку своих провожатых.

Алымов глядел им вслед, прикуривая одну папиросу от другой.

Александров и Трунин одевались, с удивлением поглядывая на Сашу Мордвинова. Что это с ним? И Люба остолбенела — никогда еще не был Саша вот таким: споткнулся о стул, поддал ногой бутылку, опрокинул рюмку. Неверными шагами пошел к двери, заплетающимся голосом позвал:

— Кон… Константин… Павлович… на минутку!

И когда Алымов шагнул через порог, пьяно выкрикнул:

— Обижать Катерину!.. Не позволю!

И с размаху ударил Алымова по щеке.

Лицо Алымова задергалось, как в припадке. Он поднял побелевшие от напряжения кулаки. Но кулаки опустились, не ударив.

— Не обижал… и не могу… обидеть, — еле слышно произнес Алымов и почти побежал по коридору — к Катерине.

— Что же это, Сашенька! — повиснув на руке мужа, бормотала Люба. — Он ведь ничего плохого… Разве ж так можно!

Трунин вбивал ноги в галоши, ни на кого не глядя, ему было противно — подрались, как в кабаке. Но Илька Александров как ни в чем не бывало подошел к Саше, понятливо заглянул в глаза и спросил с искренней заинтересованностью:

— Что, действительно стоило дать ему?

И встретил ясный, совершенно трезвый взгляд и доверительный ответ: