Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий

коробил его, обрывать не стал.

– Народ удивился, – продолжала Вера рассказ. – «Да ты обалдел»? А он отвечает на полном серьезе: «Где вы еще возьмете два языка от одного едока? Маленький – это язык миллионера Ваницкого при царизме. Видите, мягонький». Народ сгрудился возле прилавка. Дивился. «А второй чей?» – «Как чей? – отвечал продавец. – Того же Ваницкого, когда он стал эсером». Поняли шутку. Захохотал народ на базаре…

Хохот плеснул и возле Веры. Она тоже смеялась, вспомнив находчивость учителя гимназии – продавца, что так умело использовал старую шутку про какого-то французского короля,

– Это называется агитатор, – выкрикнул кто-то.

– А рога тоже Ваницкого? – спросил Жура сквозь смех.

– Не-е, не Ваницкого, – растягивая слова и чуть подражая кержацкому говору, отвечала Вера. – Неужто не узнали? Маленькие рожки росли у Горева, когда он был царским жандармским ротмистром.

– Ох-хо, – грохнул Жура. Он смеялся громко, подняв к небу лицо. – А большие рога отросли у Горева, когда стал спасать Русь от народа… И кожа его?

– Не-е, кожа – хватайте повыше. Кожа с пяток самого Колчака. Левую он уже смазал салом, собирается удирать: за скользкую не ухватишься, а с правой пятки ему партизаны кожу срезали. С паршивой овцы хоть кожи клок.

Смеялись бойцы, Вавила с радостью наблюдал, как веселая шутка взбодрила товарищей, подняла их настроение. Отозвал в сторону Журу.

– Дядя Жура, народ еще ничего не ел. Отряд надо вести к лабазам. Если Лушка и Ксюша ночью придут…

– Понимаю. Иди… Подожду.

Вавила попрощался с Журой и крикнул:

– Пошли, товарищи, к лабазам. Аккуратно… по взводам…

Шли тяжело. С полночи без еды, на ногах. И когда спустились к ключу, люди без сил упали возле воды. Игнат спросил у Веры:

– Нет ли у тебя еще про рога?

– К сожалению, нет,

– Постой, Вера, дай я расскажу.- Егор снял шапчонку, привстал на колено. – Слухайте. Лет тридцать назад в наших местах медведев было, как комаров. Орехуешь, бывало, заберешься на вершину кедра, глянь, а на соседней косолапый орех сбиват, на твою кедру пестун лезет. Так вот, была у мово отца недалеко тут немудрящая пасечонка на десяток колодок, и повадился ходить в нее медведь. Хитрюга. Другой человек не придумат так: схватит ночью колодку – и к ручью. Колодку в воду, всех пчел перетопит и чвакает сотами до утра. «Давай-ка, Егорша, – сказал мне отец, – обечайки ладить, бревна долбить. По такому пустому бревну ударишь – гул пойдет».

Пришел ночью топтыгин. Мы как ударили в обечайки, как: заорали, што есть мочи. Топтыгин – в чащу, да реветь. Теперь, скажи, ружья разные, а в ту пору ладно, ежели топор есть. Словом, мы его пугам, а он ходит округ, орет, черемуху в злости узлом вяжет, а на пасеку пройти трусит.

Вторая проходит ночь, третья… Мы все в обечайки колотим, а медведь за оградой орет. И пчелы не спят. Утром мы на боковую, медведь спать под валежину, а пчелки поедят меду из сотов и вместо того, штоб на взятку лететь, тоже валятся спать. Глянул отец в колодки, ахнул. Еще, грит, ден десять в обечайку поколотить, пчелы начисто мед поедят… Ну, будя языком трепать. Вавила подавай команду к походу.

– Ты сказочку доскажи…

– Э-э, робя, продолжение будет на новом привале. Пошли.

– …Думал, думал тятька, – досказывал Егор верст через пять. – Прикинет так – плохо, прикинет этак – хуже того. Но смекнул наконец. Подзанял деньжат под будущий урожай да в лавку. Приехал обратно с четырьмя четвертными бутылками водки. Высыпал в колоду возле ульев овса полтора ведра, вылил туда медовухи для запаха и ведро водки. Размешал все – и тихонько в избу.

К первым петухам приходит Миша. Медовушный дух ему в нос ударил, он и принялся за угощение. Урчит, будто ему брюхо почесывают. За полночь перевалило. Слышим, завыл на разные голоса. Потом бормотать зачал, да бац к двери, аж косяк затрещал. Мы раму прочь и одним духом в окно сиганули. Глянь, а медведь на крылечке раскинул лапы и храпит во все завертки: вот, мол, я, снимай шкуру…

– Слышь, Егор, неужто он всю водку сожрал?

– Всю. Аккурат ведро. Вылизал колодину, аж блестела. За перевалом в ту пору в вершине ключа Безымянного стояла пасека Наумыча, отца Кузьмы. И к нему тоже медведь зачастил. Посылает Иван Наумыч за моим отцом. Пришли мы… Ох, до сих пор, скажи, помню, ульев под сто.

Порассказал отец, как надо медведя имать, и за шапку. А Иван-то Наумыч ему: «Куда, мол, кто станет медведя рубить? Я, што ли?» Стали мы выливать в колоду водку, а Иван Наумыч отца мово за руки: «Будя ему полведра. У меня вскорости именины, так полведра я своим гостям лучше выпою».

Хозяин-барин. Унесли мы полведра в избу. Положили возле себя точеные топоры. Вскоре слышим, медведь ломится. Сунулся к ульям, а дух медовушиный, должно стать, ударил в нос. Уткнулся в угощение Топтыгин. Урчит.

Ивана Наумыча, скажи, лихорадка бьет. «Пора, грит, с богом, робята. А то упустим». – «Рано, – спорит отец. – Медведь как упьется, как свалится кулем, тоды с него хошь с живого шкуру дери».

Иван Наумыч свое: не упустить бы, А тут Миша ка-ак взревет благим матом. Скажи ты, ни дать, ни взять, наш брат, мужик, на бабу орет: не хватило, тащи еще полуштоф! Слышим: х-хрясь, хрясь. «Господи, – закрестился Иван Наумыч. – Он же ульи зачал ломать. Во-во, за новый принялся. Да сколь же ему, окаянному, надо? – и сует мне четвертую бутыль. – На, Егорша, добавь ему малость».

А куды добавлять? Видать, по всему, медведь буйный попался. Ходит по пасеке, ломат, што подвернется под лапы, я ревет на разные голоса.

Под утро убрался восвояси. Вышли мы из избы – ни ульев, ни стайки. Одна щепа да коровья туша… Как, скажи, мамай по пасеке прошел.

– А дальше?

– Да кого дальше, ежели все досказал. А вот и сосна обгорелая, там лабаз.

– Голова ты, Егорша! За байкой-то и в кишках помене урчит, – похвалил Федор.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

– Горько!… Горько!…

Ванюшка сидел в переднем углу под иконами. Волосы расчесаны на прямой пробор и до блеска намазаны маслом. Алая шелковая рубаха закатом пылала из-под бортов синей суконной поддевки.

Невеста пухленькая, в голубом сарафане. Кокошник на голове. Коса в кулак толщиной соломенным жгутом лежала на груди. Дуняшке семнадцатый