Узкий путь - Михаил Литов

- Ты меня совершенно не любишь...

- Отчего же, люблю, - опровергла Ксения, быстро поцеловала его в лоб и жестом велела ложиться. - Спи. Через час я тебя разбужу.

Успокоенный этим разъяснением, примиренный с действительностью, Сироткин уснул, едва его голова коснулась подушки. Через час Ксения пришла и потрепала его по плечу, а когда он открыл глаза, заманчиво водрузила перед его носом бокал красного вина. Снизу доносились звуки, говорившие, что ликование за это время отнюдь не улеглось в доме. Выделялся голос Марьюшки Ивановой, в раскаты которого Назаров вклинивал трели шутовского смеха. Это было не то, что могло воодушевить Сироткина при пробуждении; он даже не взглянул на Ксению. Во сне он сбросил с кровати на пол брошь, потерянную отрабатывавшей свой гонорар Аленушкой, и хотя Ксения не могла вспомнить, кому принадлежит это украшение, ее мысли, отдаваясь в животе теплым замиранием, мимолетно и улыбчиво коснулись чего-то греховного. Сироткин спустил ноги с кровати. Близко на столе переливалось красным, искрилось вино в бокале, и это определяло в его будущем надежность, истечение из неиссякающего источника света, тепла, музыки, однако он не торопился, сидел и не брал бокал, отдаляя это прекрасное будущее. Он сдавливал руками голову, в которой гремели выстрели, бил набат и кошмарным видением клубился дым пожарищ. Ксения сидела на стуле, и он чувствовал себя обязанным заговорить с ней, сказать ей какие-то значительные слова, она сидела на краешке стула, сложив руки на коленях, такая цельная, здоровая натура, воплощенная красота природы и Бога, и выжидательно смотрела на него. Сироткину было очень плохо, дрожащим рукам недоставало силы подпереть голову, грозившую тяжелым падением с плеч, но обязанность заговорить предлагала думать, что в эту голову все еще приходят неплохие мысли, и он, превозмогая тошноту, сказал:

- Знаешь, я сейчас не в том состоянии, чтобы взвешивать свои слова, обдумывать их... Рискую вызвать антипатию, внушить неприязнь. Тьма обуяла! И это не сомнения какие-нибудь или беспокойство, это смерть при жизни. Раз говорю, значит еще нахожу силы, но говорить, а не обдумывать прежде, чем сказать. В данном случае это и есть откровенность.

- Мы одни, - перебила Ксения с живостью, - нас никто не слышит, и ты можешь говорить все что угодно.

Сироткин возразил:

- Я ж от водки так подупал, а не от чувств, и это не жизненные обстоятельства, не страсть и не мощь... это глупость и слабость человека, а ты - гляди-ка! - ждешь от меня чего-то. Посмотреть и послушать - ты даже с нетерпением ждешь моей откровенности. А потом, может быть, как наберешь достаточно материала, выставишь меня перед всеми на осмеяние. Но я все равно обдумывать не успеваю, вот только накал большой, бурление... целый взлет мыслей просится наружу, а я их, если начистоту, сам толком не понимаю, так что не обессудь... Я хочу лишь, чтобы ты пришла ко мне, ко мне домой, когда мы будем точно знать, что нам никто не помешает.

- Ты, - сказала Ксения с отвлеченной, слабой усмешкой, - много пьешь и слишком увлечен своей коммерцией, а потому чувство реальности все чаще тебе изменяет. Здесь, - она приблизилась и согнутым в крючок пальцем постучала астролога в лоб, - больше нет правильного течения мысли. Ты уже и забыл, как оно делается, думать-то.

- Может быть, - согласился Сироткин и от убежденности, что согласится с любым утверждением собеседницы, несколько раз энергично тряхнул головой. - Но я от этого, как видишь, не умер, не ослеп и не оглох... Может быть, течения того больше и нет, и у мыслей моих нет больше ни источника, ни направления... и черт знает что с ними вообще происходит!.. только жизнь все-таки продолжается, и обрати внимание на ее запросы... Она хочет и требует именно того, о чем я тебе сказал... взывает, алчет! Приходи ко мне. Я приготовлю торт. Винишко припасу. Я хорошо разные пироги выпекаю. Ну, например, в следующее воскресенье. Жена сегодня сюда со мной не пришла, Бог с ней, с женой-то, а через несколько дней она с детьми уезжает на месяц в Крым, пусть отдохнут - при муже, при отце, который у них права на отдых лишен! В общем, я остаюсь... маленький в большой квартире... Приходи! Мы будем одни...

Он понурился, и словно жгут перехватил его шею, слова стали выходить с какими-то призвуками, с хрипом, а иногда и мычанием. Это было неприятно.

- Ты ненавидишь моего мужа? - переменила тему Ксения.

- Мы уже говорили об этом, и больше я не хочу, о нем не хочу, довольно резко возразил Сироткин. - Мне надо услышать: придешь ты или нет? - Он был слаб, а требовал сильно, напористо и сам себе удивлялся.

- Возможно, - ответила Ксения тихо и спокойно.

Он услышал. И сразу сообразил, что получил положительный ответ. Она пристально смотрела ему в глаза, и сегодня он не в силах вынести ее взгляда, но наверняка выдержит в следующий раз, в воскресенье, когда она исполнит свое обещание и прийдет к нему. У нее чудесные глаза. Необычайно глубокий и проникновенный взгляд, создающий иллюзию, что сама она, смотрящая, помещена за легкой и прозрачной стеной, - и совершенно ясно, что эта стена отделяет от мира человека с сильным характером, благостно трезвого и с испытанными временем убеждениями. И ее трезвость ныне воздавала Сироткину по заслугам за неумеренности его поведения за столом. Итак, в воскресенье они будут вместе. Сироткин с похожим на стон возгласом накренился в сторону обнадежившей его женщины, чтобы, наверное, заключить ее в объятия, но на полпути одумался и повернул к столу, взял бокал и залпом осушил его. Ксения искренним смехом рассмеялась над его простотой и сказала:

- Погоди ты радоваться, я приду, но разве что поболтать... я даже знаю, что скажу тебе.

- Скажи сейчас.

- Ну, сейчас вряд ли. Еще ведь нужно выбрать момент, когда ты будешь в состоянии все хорошо понять и прочувствовать.

- Я и сейчас пойму. Я выпил вина, и у меня наилучшим образом прояснилась голова, а на сердце и в душе для чувств теперь отменные условия.

Коммерсант поднялся на ноги и стал бойко нырять в разные углы комнатушки, показывая, что с ним все в порядке. Но за этими упражнениями он скоро забыл о намерении Ксении сказать ему что-то, к тому же слишком давила собственная нужда объясниться.

- Я, Ксенечка, в прошлый раз рассказывал, как влюблялся в тебя, а сам после того беспрестанно думал и пришел к выводу, что если признать, что я влюблен снова, то следует признать и такую вещь, что на этот раз моя любовь получше прежней будет, принципиально другая. Качественно новое чувство. Проклятые комары! - вскрикнул он, затем, остановившись перед Ксенией с поднятыми вверх руками, которыми только что отбивался от назойливых насекомых, мягко и печально улыбнулся - так улыбаются человеку, который понимает многое, однако не все и потому не должен оставаться без присмотра. - Как ни сильно я любил тебя в прошлые времена, как ни подогревал свои чувства жаждой трагического, а все же у меня тогда в запасе оставалось будущее... Ну, брызги шампанского и брызги тщеславия, иллюзии и надежды, которые всякую неудачу быстро превращают в мимолетную чепуху. Они славно утоляют боль и врачуют юношеские разочарования. А сейчас этого ничего нет, будущего нет - какое оно у меня еще осталось? разве мне долго еще жить? Я не старик, но все мое будущее уже перекочевало в прошлое. Корнями я ухожу уже в почву, где не сегодня-завтра выкопают мне могилу. А тогда: прощай, Ксенечка, прощай, любовь! Но пока мне приятней говорить с тобой, чем размышлять о бренности всего живого. Остались дети, которым я должен и могу передать в наследство заслуживающие внимания предметы, а также духовные ценности, но тебя передать им я не могу, потому что ты здесь, со мной, из моего времени, из моей истории... Даже если ты переживешь меня на двадцать, тридцать или сто лет, ты все равно будешь принадлежать только моему времени. Как же мне не думать, что ты должна быть моей вся, без остатка, а если этого не случится, то вся моя жизнь потеряет смысл? Сейчас переломный момент в моей жизни, в такой степени переломный, что нет от него спасения и все должно в самом деле решиться...

- Именно потому, что мы взрослые и страшно стареем... так посуди, что я в состоянии дать тебе, кроме уверенности, что на этот раз не буду злорадствовать над твоими неудачами и разочарованиями, как тогда, когда мы были легкомысленными детьми. Жизнь учит смирению и снисходительности... Если я откажу тебе в том, чего ты просишь и ждешь, я, по крайней мере, не буду радоваться твоему огорчению и уж тем более не побегу докладывать мужу, чтобы он вместе со мной посмеялся над твоей незадачливостью.

Слышалось Сироткину не то, в чем прямыми словами убеждала его Ксения. А как будто кто-то нежным и легонько присвистывающим от затаенного смеха шепотом рассказывал в природе, в живом мире, над крышами притихших домов, что уже ночь и все живое отправилось на покой, и даже камыш задремал в лужах, и грызуны в норках смежили веки, и даже Сироткину лучше уснуть, и ничего худого не произойдет на свете, пока он будет спать. Но если он почему-либо не уснет, а захочет играть и блуждать под луной, захочет искать, сам не ведая, что ищет, он найдет в ночи немало любопытного, забавного, волшебного и добросовестно служащего утехам человека. Он остановился посреди комнаты и, вперив в Ксению испытующий взгляд, уличал ее в том, что она лишь прикидывается говорящей, и вместе с тем сокрушался, что она не спешит исповедаться ему в своей любви. Он тихо стоял под древним матерчатым абажуром, стекавшим на головы обитателей смешной бахромой, сплетал, распускал и снова сплетал на животе или на груди руки, и потому, что Ксении на миг показалось все в нем меньше обычного и словно бы угнетенным, как бы пригнутым к земле огромной нездешней силой, старинный друг внезапно представился ее воображению въедливым и цепким святошей, посланным ей в наказание за то, что у нее было намерение сложить грехи Марьюшки Ивановой как ступеньки и по ним взобраться на небо. Она запнулась, мелькнула мысль, что лучше попридержать язычок. Очнувшись от полузабытья, Сироткин с удивлением убедился, что в его памяти удержалось все сказанное только что Ксенией, а в усердно работающем разуме готов великолепный ответ. Он с горячностью воскликнул: