Узкий путь - Михаил Литов

- За каждый визит буду платить тебе сто рублей. Хорошо бы и сейчас, тут можно, на втором этаже удобная комнатенка...

Его прямота обезоружила Аленушку, и она сдалась. С приятной улыбкой она потребовала деньги вперед. Гробов без возражений извлек из кармана пиджака пачку асигнаций, отсчитал и протянул побежденной победительнице обещанную контрибуцию, после чего они одновременно, стройно встали и, выйдя из комнаты, заскрипели ступенями деревянной лестницы, уже на которой Аленушка принялась понемногу отдавать мужественному партнеру на пробу свои прелести.

Изумленный и взбешенный Топольков бегал в темном коридоре и даже заносил ногу на ступеньку, но вскоре опускал, нерешительно рассматривая темноту второго этажа, где неясно вырисовывалась запертая изнутри дверь. Его душа поднимала тоскливо протестующий голос, однако он не позволял ему вырваться наружу, чтобы кому-нибудь услышавшему не взбрело на ум сказать: а ты пойди и разберись с ними!..

Глава четвертая

Сумерки загустели синевой. Близко к дому подступал лес, направлявший в небо свои остроконечные кроны. Состарившиеся герои весьма недурно веселились, забыв, очевидно, о своих немощах и хворобах, и трудно было среди кипения выходок, вскриков, взрывов хохота и анекдотических происшествий уловить момент перехода от только разгорающегося веселья к его медленному и неуклонному спаду. Казалось, эти люди пришли в мир веселиться и никогда не устают. В загородном доме все было не так, как в городской квартире: там сдержанность и скованность, там запреты и условности, которые Ксения строго блюла, а здесь свобода, делай что хочешь! Здесь Ксения, раскрепощаясь, ничего не блюла и первая смеялась над забавными и нелепыми проделками гостей. Иногда ее заставляли вздрагивать приметы давнишней смутной догадки, гипотезы, что в загородном доме она могла бы совершить то, чего никогда не сделала бы в городской квартире: согрешить, изменить мужу. А поскольку гипотеза до сих пор не нашла никакого подтверждения в действительности, ей было отрадно сознавать, что именно там, где ее совесть испытывает какие-то предупредительные, заблаговременные угрызения, она как раз не надевает маску беспощадного критика, обличителя нравов.

Конюхов, который думал лишь о том, как бы выкроить побольше свободного времени для литературных занятий, и о нуждах семьи заботился, с точки зрения Сироткина, да и самой Ксении, до смешного мало, между тем выглядел почтенным главой семейства. Эти люди умеют жить, с завистью размышлял Сироткин о Конюховых, странным образом ощущая себя рядом с ними бедным родственником. Бывает, едва сводят концы с концами, а вон как важно прохаживаются по комнате, как распушили хвосты! Им советуют продать загородный дом, выручить немалые деньги, а они изумленно приподнимают брови, снисходительно пожимают плечами, дескать, чего бы другого, а уж денег им хватает. Но Сироткина на мякине не проведешь, он выпивал рюмку, звонко ставил ее на стол и решительно бросал в гулкие подземелья своего сознания: они бедны как церковные крысы. Сравнение было ему по душе. Но очень уж вальяжно выступают бедные церковные крысы! На миг им завладели сомнения: вдруг окажется, что его виды на Ксению попросту смешны? Он не умеет жить, не умеет пускать пыль в глаза, он заработал кучу денег и одет, скажем, на славу, но ведь в сущности так и остался провинциалом и увальнем. У него нет и намека на лоск. В следующий раз, когда он рискнет снова заговорить с ней о любви, она с презрением оттолкнет его. Конечно, он умен, образован, он, наконец, остроумен; но чтобы тебя пожелала выслушать царица ночи луна, недостаточно быть собакой, сесть на зад и завыть в серебристую черноту неба.

Он разбогател, но помимо того, что прибавилось дел и страха за нажитое, не отпустила и прежняя будничная жизнь, которая внешне так мало переменилась, а эти двое, хотя им порой, может быть, приходится перебиваться с хлеба на воду, живут явно в свое удовольствие, блистают, победоносно вышагивают. Отчего же такой странный порядок? Они часто путешествуют да все по экзотическим краям, спросишь: где Конюховы? - а они, говорят, в Карелии или в Бухаре, или занесло их на берега Байкала. Тут, по сути, везение, а не реальное благосостояние. На фабрике, где Ксения подвизалась художником (иными словами, бездельницей), у сотрудников существенные льготы, в частности бесплатные двух-трехдневные развлекательные поездки, в которых участвуют и родственники, пристраиваясь за мизерный взнос. Фабрика богатая и перед своими служащими держит вид благодетеля. Сироткина все это не касается, он знает только, что если бы вдруг повезло ему, нашлось бы для него местечко среди этих халявщиков туристов, то нашлась бы сразу и тысяча причин для невозможности поехать, тысяча неотложных дел. А они как птички небесные, эти Конюховы, поднялись и полетели. И никаких забот, никакой ответственности. Сироткину такие люди неприятны. Но в данном случае достаточно не любить Конюхова. А любить Ксению сладко и отрадно.

Вот уже голоса пирующих раздаются словно в страшном колодце, гудят, и себя он вообразил и ощутил сброшенным на дно этого колодца. Обиженным ребенком он сжался на стуле в комочек. Ксения наверняка догадывается, по какой причине он зачастил к ним, пренебрегая коммерцией, и не прогоняет его только потому, что задумала в конечном счете едко посмеяться над ним, над его чувствами. Она, может быть, и мужу открыла свои планы, и он для них как игрушка, они притворяются, будто им интересно возиться с ним, а сами выбирают минуту, чтобы внезапно со смехом опрокинуть его на спину и, наслаждаясь его беспомощностью, крикнуть: ты мнишь себя богатым и всесильным, а мы без труда швырнули тебя наземь и топчем ногами! Неужели это будет? Где же выход? И почему он заранее уверен в своей беспомощности, фактически обрекает себя на нее? Он страдал в темной глубине, которую устроил себе возле залитого ярким светом стола, и его страдания были детскими, нелепыми, испуганными, как страх ребенка, которого родители оставили дома одного.

Впрочем, он выкарабкался из карикатуры, нарисованной его воображением, и очутился в знакомых пределах меланхолии, той печальной мечты о иной жизни, которая, если он когда-нибудь завоюет славу, прославится вместе с ним. Снова и снова он мысленно твердил, что нынешние люди безнадежно утратили веру и, стало быть, потеряли представление о вечном, о бесконечности; нынешние люди - толпа одиночек, их существование до крайности узко, они ограничены, а его, Сироткина, жизнь горше вдвойне, потому как он, на свою беду, сознает все это. Из ничего перед его глазами возникала стена. И за спиной вырастала стена, и по бокам.

Он подумал, что дожил до последнего унижения, когда Ксения решила вывести его из-за стола и отправить на второй этаж, чтобы он вздремнул там часок и пришел в чувство. Бедняга заметил с кривой усмешкой:

- Я вам порчу картину?.. картинка вашего карнавала тускнеет из-за меня? Ну еще бы, вы тут собрались... общество на редкость изысканное, не про таких, как я...

Он думал проложить неодолимую пропасть между собой и этими людьми, суждения которых заведомо отвергал, а словами, брошенными уже с другого берега, наповал сразить их, но вино было плохим помощником в такого рода делах. Его усилия ни на кого не произвели должного впечатления, да он и сделал что-то другое, вялое и невыразительное, совсем не то, что задумывал. Ничего не получается. На него не обращают внимания, не удостаивают. Он сел в лужу. В грусти такого положения у него расползся подбородок, как подтаявшее мороженое по блюдечку, а башенка верхней части лица стала с замечательной быстротой утоньшаться и, вращаясь в скользком воздухе, делаться гладким цилиндром взамен дощечки, оснащенной выпуклостью носа и впадинками глаз.

Он покорно вложил в теплую ладонь Ксении судорожно скрюченную рогульку своей руки. На лестнице он попробовал было взять галантность и волю, однако вышло опять же некстати, неказисто, он, потянувшись к своей проводнице, болотно задышал ей в лицо. Он шатался и гнулся червяком вокруг ее гибкого стана. Ксения поморщилась и мягко отстранила его. Скоро они вошли в уютную комнатенку с покатым потолком и одним-единственным окошком. Ксения подвела Сироткина к стоявшей в дальнем углу кровати, над которой висел старенький ковер с изображением живописных холмов и лукаво выглядывающих из леса замков. Сироткин пробормотал с укоризной:

- Ты меня совершенно не любишь...

- Отчего же, люблю, - опровергла Ксения, быстро поцеловала его в лоб и жестом велела ложиться. - Спи. Через час я тебя разбужу.

Успокоенный этим разъяснением, примиренный с действительностью, Сироткин уснул, едва его голова коснулась подушки. Через час Ксения пришла и потрепала его по плечу, а когда он открыл глаза, заманчиво водрузила перед его носом бокал красного вина. Снизу доносились звуки, говорившие, что ликование за это время отнюдь не улеглось в доме. Выделялся голос Марьюшки Ивановой, в раскаты которого Назаров вклинивал трели шутовского смеха. Это было не то, что могло воодушевить Сироткина при пробуждении; он даже не взглянул на Ксению. Во сне он сбросил с кровати на пол брошь, потерянную отрабатывавшей свой гонорар Аленушкой, и хотя Ксения не могла вспомнить, кому принадлежит это украшение, ее мысли, отдаваясь в животе теплым замиранием, мимолетно и улыбчиво коснулись чего-то греховного. Сироткин спустил ноги с кровати. Близко на столе переливалось красным, искрилось вино в бокале, и это определяло в его будущем надежность, истечение из неиссякающего источника света, тепла, музыки, однако он не торопился, сидел и не брал бокал, отдаляя это прекрасное будущее. Он сдавливал руками голову, в которой гремели выстрели, бил набат и кошмарным видением клубился дым пожарищ. Ксения сидела на стуле, и он чувствовал себя обязанным заговорить с ней, сказать ей какие-то значительные слова, она сидела на краешке стула, сложив руки на коленях, такая цельная, здоровая натура, воплощенная красота природы и Бога, и выжидательно смотрела на него. Сироткину было очень плохо, дрожащим рукам недоставало силы подпереть голову, грозившую тяжелым падением с плеч, но обязанность заговорить предлагала думать, что в эту голову все еще приходят неплохие мысли, и он, превозмогая тошноту, сказал: