Пламя гнева - Эмма Выгодская

Глава тридцать седьмая

Сорок гульденов за книгу

— Помнишь, в Гааге?

— Да, в Гааге, — сказала Эвердина.

— Я получил твою телеграмму в двенадцать часов ночи: «Эду серьёзно болен, дифтерит, врач опасается самого худшего». У меня не было ни стюбера… Я писал тогда свои «Идеи»… У меня было много идей и мало денег… Я пошёл по городу собирать деньги, чтобы поехать к вам. В Гааге у меня было много знакомых и ни одного друга… Я стучался к почти чужим людям в первом часу ночи. Многие готовы были выругать меня, но, увидев моё лицо, молчали. Кое-где мне отвечали, что хозяин ещё в пивной, и я ходил ночью, усталый, по пивным, чтобы достать ещё два-три гульдена. Кое-где мне вовсе не открывали дверей… Всё-таки я набрал нужную сумму и утром сел в поезд…

— А в поезде ты встретил бродячих музыкантов, которые ехали из Гааги без гроша, и отдал им половину денег, — сказала Эвердина.

— Как можно было сделать иначе, Эвердина? Они хотели продать свою скрипку, чтобы пообедать.

— Ты был так горяч всегда, Эдвард, и так неосторожен! — сказала Эвердина.

— Должно быть, я слишком долго жил в Индонезии, — сказал Эдвард. Он улыбнулся. — Какой-то я не такой, как все здешние люди. «Не гуляй слишком долго под пальмами», — поётся в песне.

— А раньше? — сказала Эвердина.

— Да, раньше!.. В детстве я прыгал в канал за книгой.

Он кивнул в окно. В низкое, срезанное крышей чердачное окно комнаты виден был город, каналы, западные доки, суда, и снова каналы, — Амстердам, город, забредший по колено в море.

— Это было недалеко отсюда, на Броверс-Грахте, — сказал Эдвард.

Он всё улыбался синими, как в детстве, глазами.

— И всё-таки я не такой, как они, — сказал Эдвард. — Я не могу быть с ними.

Он сидел у окна у перевёрнутых козел, с настланными поверх досками.

Эдвард сам пристроил себе для работы эти козлы вместо письменного стола.

Десять лет голландские купцы могли спать спокойно. Ван-Леннеп был жив и охранял их от новых изданий «Макса Хавелаара».

— Кто купил дом, тот имеет право разрушить его. Я купил эту книгу, чтобы её уничтожить, — сказал Ван-Леннеп.

Эдвард судился, требовал, писал письма в газеты, — ничего не помогло.

Закон есть закон, — книга принадлежала Ван-Леннепу.

— Я счёл бы преступлением своим перед родиной, если бы допустил, чтобы такая книга получила широкое распространение, — заявил Бан-Леннеп на суде. Суд вынес решение в его пользу.

Эдвард оглядел свою комнату, получердачное окно, разбитую деревянную постель, козлы у окна.

— Помнишь, как я писал свою книгу, Эвердина? Я и сейчас такой же нищий.

Он кочевал из Амстердама в Брюссель, из Гааги в Антверпен, без часа покоя, без верного крова. Он работал на постоялых дворах, в трактирах. Эвердина тайно переезжала из города в город, спасаясь от кредиторов. Эду и Нонни годами жили у чужих людей. Часто Эдвард не мог выйти на улицу из-за рваных сапог, слишком изношенного платья. У него не хватало двадцати стюберов на керосин, на почтовую марку. Он закладывал зонтик за десять сантимов, чтобы выкупить на почте нужное доплатное письмо. Он крал репу и горох с крестьянских огородов, чтобы не умереть с голоду.

— Голландцам будет стыдно! — сказала Эвердина. — Когда-нибудь…

— Да, — сказал Эдвард. — Когда-нибудь…

Тень прошла по его лицу. Но он уже снова улыбался.

— Зато за эти десять лет я успел придумать посвящение ко второму изданию.

— Какое? — спросила Эвердина.

Эдвард написал на бумаге, протянул ей листок.

«Верной подруге, — прочла Эвердина, — героической матери, благородной женщине…»

— Кто это? — спросила Эвердина.

— Догадайся сама! — сказал Эдвард.

Почтальон шёл по двору.

— К нам, Эвердина!.. Письма!.. Много писем!..

С почтой пришли письма из Брюсселя, из Лондона, из Индии. Много писем и одна телеграмма из Гааги.

Эдвард распечатал телеграмму. Он прочёл, и листок задрожал у него в руке.

— Что такое? — спросила Эвердина.

— Ван-Леннеп умер, — сказал Эдвард.

Наследники уступали за две тысячи гульденов право на переиздание «Макса Хавелаара». Издательство Шадда телеграфировало Эдварду об этом. Оно покупало у наследников книгу.

— Видишь, Эвердина! — сказал Эдвард. — Я не напрасно придумал моё посвящение.

Он взял стул и сел, стараясь успокоиться.

— Теперь мы вздохнём, Эвердина… Теперь мы с тобой, наконец, вздохнём.

Издательство обязывалось выплатить Эдварду половину доходов с издания — около трёх с половиной тысяч — в течение ближайших двух лет.

— Я буду писать, Эвердина… У меня ещё тысяча книг в голове!..

Эдвард взял письма.

Ему писали из Лондона, Парижа, Батавии. Он был уверен, что «Макса Хавелаара» читали на Яве, на Суматре, в Сингапуре. Немногие выпущенные экземпляры ходили по рукам. Их перепродавали за двойную, за тройную цену. В Баталии за книгу платили сорок гульденов. Её читали яванцы, мадурцы, сунданцы.

Глава тридцать восьмая

Кофе по-явански

Ван-Грониус держал на ладони десяток светло-оливковых зёрен, плоских с одной стороны, выпуклых с другой, как потерявшие друг друга половинки неизвестного орешка. Босая коричневая служанка раздувала у веранды жаровню. Лист железа, натёртый оливковым маслом, тихо подогревался на ровном огне. Ван-Грониус осторожно ссыпал на лист свои зёрна. Он ворошил их серебряной лопаткой. Плодородная яванская земля взрастила эти зёрна; они впитали в себя жар тропического, солнца, благодатные соки этой красной, богатой железом почвы… Это был кофе, яванский кофе, один из лучших в мире.

Зёрна темнели медленно, из оливковых они становились светло-коричневыми, потом тёмно-коричневыми, почти чёрными.

Ван-Грониус любовно пошевеливал зёрна лопаткой. Всё его благосостояние, годы упорной работы были в этих зёрнах. У него на плантации вырастал лучший в Бантаме сортовой кофе… Зёрна слегка подпрыгивали на накалённом листе и темнели. Ван-Грониус взял одно зерно и попробовал на зуб. Можно было снимать лист с огня.

Зёрна остыли. Так же бережно, прислушиваясь к хрусту зёрен, ставших душистыми и хрупкими, Ван-Грониус размолол их в ручной мельнице. Он всегда сам готовил себе кофе. Потом сложил крупно истолчённый коричневый порошок в сотейник с решётчатым дном, затянутым редкой тканью, посолил и осторожно, по капельке, начал проливать сквозь порошок холодную воду. Это был яванский способ приготовления кофе. За двадцать минут в подставленную кастрюльку набралось не больше трёх-четырёх ложек кофейного настоя чудовищной крепости. Ван-Грониус дал жидкости постоять немного в прикрытой кастрюльке. Потом налил себе одну ложку настоя в фарфоровую чашку и заварил крутым кипятком. Кофе был готов.

Ван-Грониус расположился в кресле. Душистый пар поднимался над фарфоровой чашкой. Перед тем как отпить, Ван-Грониус поднял глаза и ещё раз обвёл глазами свои владения: просторную веранду, разовые орхидеи, подвешенные к столбам в половинках скорлупы кокосового ореха, широкое опахало под потолком, цветник перед домом, дальние склады, сушильни, кофейные деревца в цвету. И вдруг Ван-Грониус отставил чашку.

Участок трёхлетних деревьев был пуст. На нём не работал ни один человек. Даже мандуров не было видно.

Ван-Грониус сорвался с кресла. Он спрыгнул со ступенек веранды. Не вызывая никого, он бежал на участок. Он хотел сам узнать, в чём дело.

Кофейные деревца стояли в белом цвету. Ни одной головы не мелькало среди них. Ван-Грониус огляделся.

Густые зелёные заросли близко подходили к южному краю участка. Ван-Грониусу показалось, что он слышит в зарослях голоса.

Он подкрался ближе. Он пробирался сквозь заросли согнувшись, не желая спугнуть людей раньше времени. Ползучий стебель, толстый, как фламандская трубка, ударил его по носу. Ван-Грониус припал к земле.

На тесной полянке в глубине зарослей сидели, собравшись в кружок, все рабочие и работницы с участка. Даже мандуры были здесь. Они сидели на земле, скрестив ноги, и слушали.

«Правда, повстанцы — это бедные, изголодавшиеся люди, а пираты — «почтенные» люди…»

Ван-Грониус шире раздвинул ветви. Это читала Дакунти, работница Дакунти, много лет назад привезённая из Лебака, та самая Дакунти, которая научилась грамоте в доме ассистент-резидента Деккера.

«… Я переведу свою книгу на малайский, яванский, сунданский, баттайский языки…

И во всех странах мира запоют песню с припевом;.

Между Фрисландией и ШельдойЛежит пиратская страна!..

И я научу военным напевам тех мучеников, которым я обещал помочь».

Люди слушали, не смея перевести дыхание. У рабочих были необычный, напряжённые лица.