Избранные произведения в двух томах. Том 1 - Александр Рекемчук

Лясковец вяло махнул рукой.

— Ты что машешь? Башкатов поддерживал наше предложение?

— Поддерживал.

— А кто теперь будет начальником главка?

— Башкатов.

— Ну?..

Вошла секретарша.

— Дмитрий Николаевич, Башкатова нет на месте.

— Как нет?

— Нет.

— Позвоните в приемную министра. Вероятно, он там.

— Я звонила. Нету. Министра тоже нет. Никого нет.

— Что за ерунда!.. — возмутился Царев и сам потянулся к телефону.

Но Лясковец остановил его жестом.

— Не надо, Дмитрий Николаевич. Они все — там.

— Где там?

— На Новодевичьем. Ведь похороны.

— Ах, да…

Царев в досаде заскреб подбородок. Но тут же, найдя решение, сказал Гале:

— Вызовите машину.

— Дмитрий Николаевич… — Лясковец одной рукой остановил в дверях секретаршу, а другой миротворчески осенил уже вскочившего из кресла шефа. — Не надо. Завтра.

— Завтра суббота. Выходной.

— Ну, в понедельник.

Царев, недобро раздувая ноздри, склонился к своему заместителю, заговорил вполголоса:

— А что я сегодня скажу Овсюку? Ты знаешь, как они ухватились за это!.. Что мы ему скажем вечером? Или будем анекдотами пробавляться?

И уже категорически распорядился:

— Машину.

7

Павел Иванович с трудом нашел место для стоянки, еле втиснулся. Одна сторона улицы, где кладбищенские ворота, была сплошь уставлена похоронными автобусами и все теми же «Чайками» и «Волгами». А вдоль другой бровки выстроились друг за дружкой импозантные «Мерседесы», хвостатые «Шевроле», горбатенькие «Фольксвагены», изящные «Таунусы». Но эти приехали не на кладбище, а к расположенному напротив Новодевичьего магазину с вывеской «Berioska». В этой «Бериозке», как знал Царев, располагая свободно конвертируемой валютой, можно было купить все: от русского птичьего молока до японского лысого черта.

Царев перебежал улицу, миновал ворота, торопливо зашагал по заснеженной аллее кладбища.

Справа и слева теснились гранитные и мраморные надгробья. Самые искусные и дорогие были спеленаты на зиму целлофаном.

Издали донеслось:

— «…мы провожаем в последний путь…»

Ему почудилось, что не только эти слова, но именно этот же голос он уже слышал два часа назад.

Однако это оказалось не началом речи, а концом.

Многоголосо и тягуче рявкнули трубы военного оркестра. И теперь это уже был тот самый шопеновский похоронный марш, мелодия которого всегда и пленяла слух, и приводила в смятение душу Дмитрия Николаевича.

Он поневоле замедлил шаг. Может быть, и вправду не следовало приезжать сюда?..

«Трам-там-та-там… та-ам-татам-татам-татам… Трам-там-та-там…»

Он ощутил, как гнетущая тяжесть сразу навалилась на его плечи.

Но в это мгновенье бой барабана вдруг сломался, разрушился, а в слаженный аккорд труб врезался фальшивый и дикий звук.

По эстакаде Окружной дороги, расположенной за кладбищем, несся громыхающий состав. Бесконечный состав нефтяных цистерн. Пронзительно сигналил тепловоз.

Царев встряхнулся, распрямил плечи.

Слева, с площадки, отведенной для прощальных митингов, потянулась процессия.

Он подошел ближе, встал на повороте. Теперь все двигались мимо него, и это было гарантией, что он не упустит Башкатова.

Чередой плыли венки. На красных подушечках несли ордена. Появился гроб — открытый, но поднятый так высоко, что покойника не было видно. Родные. Вот жена Зяблова в черном кружевном платке — ее поддерживают с двух сторон. Следом идет министр, заместители, академик Мазаев, с которым Дмитрий Николаевич стоял нынче в почетном карауле.

Башкатов. Длинный, на голову выше остальных.

Царев шагнул вперед и оказался с ним рядом. Тот посмотрел на Царева, глаза его были по-прежнему красны.

Дмитрий Николаевич почувствовал, как притихшая было злость вновь закипает в нем.

Он полез в карман, вытащил бумагу, которую прихватил с собой, развернул.

— Володя, что это?

Башкатов покосился на бумагу.

— А что?

— Я спрашиваю: что это?

— Как — что?

Они разговаривали почти шепотом, но в тоне Башкатова послышалось раздражение.

Процессия остановилась — впереди произошла какая-то заминка.

Они повернулись лицом друг к другу.

— Ты знал об этом? Визировал?

— Ну, допустим.

— Так как же…

— Товарищи, товарищи, — послышалось сзади.

Оказалось, что процессия снова тронулась и они оторвались от идущих впереди. Догнали.

— И ты согласен?

— Да, — ответил Башкатов.

Царев судорожно глотнул морозный воздух. Он был ошарашен. Он мог ждать чего угодно и от кого угодно — но услышать это от Башкатова? Ведь не далее как три недели назад, когда Царев докладывал ему о результатах применения новой методики на Печоре, тот выслушал все это с нескрываемым удовольствием, восхищенно ерзал в кресле, причмокивал губами…

Царев, понурясь, машинально переставляя ноги, шел в общем потоке людей. Теперь у него был именно тот вид, с которым человеку положено шагать за гробом.

Лясковец был прав. Не следовало ехать сюда. Надо было выждать пару дней, подробней разузнать обстановку, выработать тактику и с холодным сердцем, сжав зубы — в бой… Лясковец был прав. Этот мудрый Лясковец.

Но что же он, Царев, скажет нынче вечером Овсюку? И что Овсюк, вернувшись домой, расскажет людям, с которыми Царев встречался в Ясногорске?

Шествие опять остановилось. Теперь они пришли к месту.

Отсюда, из-за чужих спин и голов, не было видно могилы. Но долговязый Башкатов, что-то разглядев поверх всех, вдруг вполне миролюбиво подтолкнул в бок Царева. И глазами, глазами направил его внимание…

Дмитрий Николаевич увидел чуть в стороне памятник, прочел на мраморе: «Выдающийся русский революционер-демократ, поэт Николай Платонович Огарев. 1813–1877». Да, ведь его прах недавно перевезли сюда из Лондона.

Башкатов украдкой подмигнул Цареву: дескать, неплох сосед у Зяблова!..

Еще в институте Башкатов зарекомендовал себя среди студенческой братии очень интеллигентным, всесторонне развитым человеком. Поговаривали, что он, вроде бы, даже писал стихи.

Нет, это просто невероятно.

— Володя, — сказал Дмитрий Николаевич, — ты отменишь распоряжение Зяблова. Тем более что есть повод для пересмотра…

— Оно останется в силе.

— Но почему?

— Потому что ты смотришь со своей колокольни — а колокольня твоя, извини, мала.

— То есть?

— Одно дело Печора, а другое — Сибирь. Там ваши гениальные идеи нужны как рыбе зонтик. Сейсморазведка вполне справляется обычными методами. И где ни ткни — нефть… Ты сам это прекрасно знаешь. Обойдемся пока без электроники.

— Пока?.. — вскипел Царев. — А потом?

— Вот потом и займемся.

— Но…

— Тише, товарищи, — обернулся стоящий перед ними человек в бобровом воротнике. — Неудобно все-таки.

С новой силой взрыдали трубы. Должно быть, опускали гроб. Но отсюда этого не было видно. Маячила лишь фигура гробовщика, взобравшегося на горку вырытой земли, — с лопатой и почему-то в танкистском шлеме.

— Сними шапку, — подсказал Башкатов.

Дмитрий Николаевич сдернул шапку. Он только сейчас заметил, что все вокруг давно стоят с обнаженными головами, потирая мерзнущие уши.

— И еще одной детали вы не учли, братцы, — тихо, но язвительно продолжил Башкатов. — Согласно требованиям, электронно-вычислительные машины должны иметь постоянную загрузку на две с половиной смены. Семнадцать часов в сутки. А всю вашу цифирь они прожуют в полчаса… Кто ответит за простои? Ты? Или я?

Он уже говорил «я».

Похоронный марш оборвался. Траурная церемония подходила к концу. Оркестр заиграл гимн.

Башкатов вытянулся во весь рост. Царев застыл в молчании…

Будто бы сам он, Царев, не знал этого! Когда он, Царев, прилетел в опытную партию на Печоре и заявился прямо в зал, где стояла новехонькая ЭВМ, он обнаружил, что машина работает вхолостую: она басовито гудела, светилась цветными глазками, а операторы подле забивали «козла» — они, стервецы, просто грелись у компьютера, как у печки…

И не раз доводилось ему же, Цареву, читать объявления в столичной «Вечерке»: дескать, продается организациям машинное время электронно-вычислительной станции… продается время… Бред.

Значит, прав был по-своему Зяблов, избавившийся теперь навсегда от земных хлопот? И, значит, прав Башкатов, который заранее вот решил поберечь себя от хлопот излишних?

Или же все-таки прав он, Дмитрий Николаевич Царев, правы они — Овсюк и те очкастые, коротко стриженные ребята из Ясногорска, которым он выложил на стол, может быть, завтрашнее, но уже сделанное дело, и они тотчас жадно въелись в него, как в хлеб насущный — даждь нам днесь!..